Сыны свободы наладили обширную сеть распространения, но курьеров частенько перехватывали. Их письма не раз носил Жермен, и я ужасно за него переживала. Проворный мальчишка привлекает меньше внимания, чем юноша или торговец, но британцы ведь не глупы и в любой момент могут его схватить и обыскать… А вот меня…
Обдумывая свою будущую карьеру шпионки, я вошла в дом, где от тяжелых мыслей меня тут же отвлекли запахи вкусной еды, детские крики… и два письма от Джейми.
«20 марта 1778 года от Рождества Христова.
Из Лаллиброха.
Возлюбленная моя Клэр,
Йен мертв. С той поры минуло уже десять дней, и я наконец нашел в себе силы написать. Однако эти слова, скупо изложенные на бумаге, вновь вызывают у меня приступ горя. Слезы опять бегут по лицу, и я то и дело откладываю перо, чтобы их утереть. Смерть моего зятя была не из легких, и надо бы радоваться, что отныне он свободен от боли и обитает на Небесах. Однако мне тоскливо и одиноко, как никогда в жизни. Утешает лишь одно – возможность довериться тебе, возлюбленная моя жена.
Завещание Йена огласили, и мистер Гован проследит, чтобы его волю исполнили надлежащим образом. Имение отошло, как и ожидалось, юному Джейми. Что до прочего имущества, то небольшие земельные участки достанутся младшим детям. Супругу он предоставил моим заботам (правда, перед смертью уточнил, готов ли я к сему испытанию. Я ответил, что, мол, нечего спрашивать обо всяких глупостях. Этот оболтус рассмеялся и сказал, что счел нужным все-таки предупредить заранее – чтобы я копил силы. Боже, как мне его не хватает…)
Остались кое-какие пустяковые финансовые обязательства, но все долги я, как мы и договорились, прощу.
За Дженни я волнуюсь. Она всем сердцем тоскует по Йену, но не плачет, а только сидит неподвижно и глядит в пустоту, будто бы что-то видит перед собой. Такое спокойствие пугает – словно душа ее отлетела вместе с супругом на Небеса, оставив нам лишь пустую оболочку. Хотя сейчас, когда я пишу, в голову пришло сравнение скорее с моллюском, которого Лоуренс Стерн показывал нам в Вест-Индии. Помнишь: такая большая раковина из множества камер, только все пусты, кроме срединной, где свернулось клубком, укрываясь от невзгод этого мира, крохотное создание.
И, раз уж я говорю о Дженни – она просила передать извинения за свои необдуманные слова. Я сказал, что мы с тобой уже все обсудили и ты не держишь зла, прекрасно понимая, в каком она была отчаянии.
В день смерти Йена она говорила со мной на удивление рассудительно и сказала, что, скорее всего, покинет Лаллиброх, потому что здесь ее ничто более не держит. Я был ошеломлен ее словами, но отговорить сестру не пытался, решив, что подобные мысли вызваны горем и бессонницей.
С тех пор, однако, она не раз говорила об этом, причем со столь твердой решимостью, что стало понятно: она не отступится. Я собираюсь ненадолго во Францию, уладить некоторые дела, о которых не буду здесь распространяться, а затем, убедившись, что Майкл и Джоан устроились со всеми удобствами (они вдвоем уехали на следующий день после смерти Йена), отправлюсь в Америку. Дженни я сказал, чтобы она хорошенько обдумала свои намерения, пока меня не будет (хотя она утверждает, что все давно решила), и, если она не передумает, я возьму ее с собой в Колонии. Не волнуйся, жить она будет не с нами. (Представляю твое лицо, когда ты добралась до этих строк. Даже на расстоянии вижу, как ты ужаснулась.)
Она поселится с Фергусом и Марсали, где ничто не будет напоминать ей об утрате и где она сможет поддержать Йена-младшего, если ему вдруг понадобится ее помощь (или, по крайней мере, она будет знать, что с ним все хорошо).
(Я, кстати, только сейчас понял, что супруга Джейми-младшего отныне станет леди Лаллиброх, а двум хозяйкам в одном доме не ужиться. Дженни достаточно прозорлива, чтобы понять всю сложность грядущего положения, и достаточно умна, чтобы не доставлять сыну и невестке хлопот.)
Как бы то ни было, я отплываю в Америку уже в конце месяца. Сердце мое греет надежда поскорее с тобой увидеться и более никогда не покидать.
Твой преданный супруг Джейми».«Париж, 1 апреля.
Возлюбленная жена моя!
Я только что вернулся в свое парижское жилище. Час столь поздний, что дверь была заперта, и я едва дозвался хозяйки. Та, конечно же, принялась брюзжать из-за того, что ее подняли с постели. Я, впрочем, тоже мало обрадовался, потому что в комнате не оказалось огня, ужина тоже, а на кровати нашелся лишь тощий скрипучий матрас и ветхое заплесневелое одеяло, каким побрезговал бы даже нищий.
Однако перепалка наша ни к чему не привела, разве что меня осыпали бранью из-за запертой двери, а гордость не позволила мне предложить дополнительную плату (даже если б у меня завалялись лишние монеты). Так что я сижу на своем чердаке голодный и продрогший (пишу это лишь затем, чтобы вызвать сочувствие и засвидетельствовать, как мне без тебя плохо).
С первыми лучами солнца я намерен покинуть это место и подыскать более достойное жилище без лишнего ущерба для кошелька. Пока же постараюсь забыть про голод и холод в приятной беседе с тобой, надеясь, что образ любимой супруги разделит со мной одиночество.
(Благо мне хватает света, поскольку я выкрал из прихожей, на чье великолепие, собственно, и купился при выборе жилья, два подсвечника. Утром поставлю на место, когда хозяйка сего заведения вернет грабительскую плату за эти трущобы.)
Перейду к более приятным новостям. Я видел Джоан, она устроилась в своей обители и выглядит вполне довольной (и, предупреждая твой вопрос: нет, я не присутствовал на свадьбе ее матери с Джозефом Мюрреем, который, оказывается, приходится троюродным братом Йену. Я просто отправил ей подарок с наилучшими пожеланиями, причем вполне искренними). Завтра навещу Майкла, снова повидаюсь с Джаредом и передам ему твой сердечный поклон.
Более того, когда я сегодняшним утром искал на Монмартре приличную таверну, мне посчастливилось столкнуться с мистером Лайлом, с которым я знаком еще по Эдинбургу. Он тоже был рад встрече: осведомился о моем здоровье и после краткого обмена приветствиями пригласил меня на собрание некоего общества, где изредка бывают Вольтер, Дидро и другие мыслители, к чьему мнению прислушиваются в нужных нам кругах.
Так что к двум часам я явился по указанному адресу, где меня встретили со всем почтением. Оказалось, это парижская