– Ты знал. Ты слабый Смотритель, Марко, но ведь не слепой. Ты видел, что Шем невиновен.
– Он признал вину.
От злости, от волнения Ашер даже не замечал, что обращается к дону Гильяно не так, как того требуют правила Дома. Но дон Марко не посмел исправлять его.
– Ты должен был казнить меня. Почему не сообщил мне, что Шем «сознался», почему не послал Ворона? – Медные заклепки, удерживающие на столешнице обивку из крокодильей кожи, врезались в ладони, Ашер перегнулся через стол и, буравя взглядом и внушая свою волю одновременно, потребовал у дона Гильяно: – Казни меня!
Не будь Марко доном Гильяно, он бы сломался, подчинился воле Ашера. Эта воля была как живая сталь цунами, она пугала одной своей тенью. Она сбивала людей, как кегли, ломала их, как сухие ветки, схлынув, тащила за собой, не отпуская. Оставляла позади себя тряпичный, вымотанный труп. Ни одной целой кости в теле, ни одного живого органа. Но, даже зная, что ты не выживешь, Ашеру невозможно было не подчиниться. От навязанной воли Марко спасло то, что он был доном Гильяно, Дом помог ему выдержать натиск. Дон Марко постарался ответить как можно спокойнее и тверже:
– За кровь уже заплачено кровью.
Ашер не унимался:
– И что? Когда крови было много? Казни меня! Ты должен казнить меня!
И вместо дона Марко на Ашера взглянул ребенок – испуганный, не уверенный в себе, не способный поднять руку на того, перед кем он преклонялся:
– Я не могу казнить тебя.
Ашер перевел дыхание. Для Ашера дон Марко всегда был выскочкой, случайным выдвиженцем, которому посчастливилось оказаться в нужное время под рукой у дона Асада. Ашер не мог простить отцу, что тот выбрал в преемники не его, а безвестного мальчишку по фамилии Шарп, без наград, без заслуг. В нем была толика древней крови, но ее было недостаточно, чтобы по праву рождения называться Гильяно.
– Ты ведь знаешь, что это означает? – спросил Ашер угрожающе. – Ты знаешь, что бывает, если дон Гильяно отказывается или не может выполнить то, что должно быть сделано? Жаль, что мы беседуем не при свидетелях.
– Зови Айвора, – внезапно пересохшими губами то ли приказал, то ли попросил дон Марко. – Я повторю каждое слово в присутствии Старшего Адвоката. Я отказываюсь убивать тебя.
– Но тогда ты больше не сможешь оставаться доном Гильяно, – заявил Ашер, и недостойная, острая, как порыв ветра, радость захлестнула его. Вот его шанс! Редкий в истории Дома Гильяно. – Тебя ждет публичная казнь.
– А после публичной казни доном Гильяно становится обвинитель, тот, кто сумел уличить дона Гильяно в невыполнении своих обязанностей, – озвучил дон Марко мысль, вдохновлявшую Ашера. – Не слишком традиционный способ занимать место дона Гильяно. И не слишком уважаемый. Но для тебя, пожалуй, единственно возможный. – Дон Марко не трусил перед предстоящим разбирательством, он открыто насмехался над Ашером Гильяно.
Чуть ли не впервые в жизни Ашер внимательно присмотрелся к Марко Шарпу. Вспомнил, как того – мокрого, как щенка, мальчишку – выловили из бассейна, куда малец сиганул после проверки. Он не мог быть Стражем и едва дотягивал до Смотрителя, но то, что сказал этому пареньку Ашер, определило всю жизнь Марко и помогло ему стать доном Гильяно. Ашер явственно услышал свои собственные слова: они звучали в памяти бывшего мальчика с той же ясностью, что и много лет назад: «Видеть истину и, тем не менее, жить и сражаться – это подвиг». Ашер всматривался все глубже. Его взгляд был как скальпель и причинял такую же боль. Но Марко не стал закрываться, захлопывать черный непроницаемый панцирь брони. «Смотри, – говорил он всем своим видом, – смотри, если не ослепнешь». То, что увидел Ашер, было огромной силой, тем, чему он всегда поклонялся и с чем не мог спорить, – силой любви.
– Зови Старшего Адвоката, Ашер, – едва переводя дух после просмотра, повторил дон Гильяно. – Я готов передать тебе нож и кольцо.
Ашер с силой оттолкнул от себя стол, на который опирался руками. И стол дона Гильяно, который, казалось, врос в пол еще несколько тысячелетий назад, вдруг с жалобным стоном сдвинулся с места.
– Я виновен. Вместо того чтобы видеть истину, я пожелал, чтобы эта женщина оказалась ею, Амритой. К сожалению, во Внешнем мире воплощаются мои даже мимолетные желания. И вот родился сын, которого у нас с Амритой не могло быть.
– Почему ты не остался с ней?
– Остаться – означало бы прекратить поиски. Начать новую жизнь. Забыть Амриту.
– Ты бы мог жениться на ней. Амрита вернула тебе кольцо. Ты свободен. Я бы принял твою жену и твоего сына в Дом. – Это были не слова младшего, а слова отца, настоящего дона Гильяно.
Ашер же продолжал твердить с детской горячностью:
– Она не Амрита.
– Ты любил ее?
– Она не Амрита.
– Может, пора забыть об Амрите?
Ашер покачал головой:
– Я не перестану ее искать.
– Не перестанешь? – переспросил дон. – Даже если я прикажу?
– Я не перестану искать Амриту, женщину или женщин, в которых она превратилась. Если будет нужно, я соберу все осколки и заново сложу ее душу. Ты должен проклясть меня, Марко. Нет другого выхода. Я не стану звать Адвоката. Мне не нужно место дона Гильяно такой ценой. Я уйду из Дома – и больше не смогу вернуться живым. Ты должен. Надо восстановить равновесие. Это ты можешь сделать.
Слова древней клятвы застревали у Марко в горле, язык едва поворачивался, чтобы выговорить сложные слова на гортанном наречии:
– Проклят ты будешь в городе, проклят ты будешь на поле. Прокляты будут житницы твои и кладовые твои. Проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод твоих волов и плод овец твоих. Проклят ты будешь при входе твоем и проклят при выходе твоем.
Вялыми губами, с сознанием того, что он теряет сына навсегда, дон Марко произнес формулу:
– Все из карманов на стол. Из Дома Гильяно уходят с пустыми руками.
И тогда Ашер попросил:
– Можно я оставлю себе нож?
* * *Выходя из кабинета дона Гильяно, Ашер кивнул Антонио и пожал руку Старшему Адвокату. Стоило ему коснуться сухих, истончившихся пальцев Айвора, как он увидел его скорую смерть. Айвор Гильяно кричал и выл трое суток подряд. Зубы его стерлись в пыль – так он сжимал их, борясь с болью, от легких остались лохмотья, рот почернел и походил на провал в скале, он высох до костей, и кожа полопалась на суставах, как старый пергамент. Стоя на его похоронах, люди смотрели в землю,
