Однажды Вольфганг, изрядно накачавшись дешевым шнапсом, уверял его, что песня способна спасти человеку жизнь – нужно только выбрать правильную. В столице была одна такая, что звучала единым паролем, открывающим сердца мужчин и двери спален их женщин.
Ни о какой сцене не могло быть и речи, потому Олле умостился на тонконогом высоком стуле у стойки и приложил скрипку к подбородку. Ею явно кого-то колотили: у стыка деки с грифом пролегала трещина, из смычка торчал конский волос, не знавший канифоли. Олле играл на многих инструментах – но почти на всех плохо, просто ради личного знакомства с каждым. Но уж эту-то песню из восьми нот он сыграть способен!
– В Хестенбургском порту! – провозгласил он и вытянул из скрипки первый звук.
Любой ценитель прекрасного тут же выскочил бы в окно, зажимая кровоточащие уши, – расстроенные струны звучали вкривь и вкось. Но здесь был народ попроще: им хватало того, чтобы мелодия была узнаваемой. Сыграв вступление, знакомое каждому жителю столицы, Миннезингер запел:
В Хестенбургском портуТянут песнь моряки,В ней лелеют мечтуО ночи в том порту.В Хестенбургском портуВидят сны морякиБудто парус без ветраЯкорь тянет ко дну.В Хестенбургском портуМоряки подыхают,На рассвете пылаютВ душно-пьяном бреду.Но их жены в портуИм потомство рожают,А после в рейс провожаютВ Хестенбургском порту.К концу первого куплета связки разогрелись и голос зазвучал глубже, мягче, хоть слова песни требовали напора и драмы. За трагизм в их дуэте отвечала искалеченная скрипка – она стенала и рыдала за двоих. Ко второму куплету Олле различил в зале подпевающие голоса.
Первые пару лет в столице его удивляло, что даже те, чья жизнь совсем не связана с морем, считали эту песню городским гимном. Вольфганг объяснил ему, что не связанных с морем в Хестенбурге нет: из-за него пришли первые завоеватели и поселенцы, в него уходили отцы, деды и братья, в нем таились богатства, пища и легенды.
К третьему куплету голосу Миннезингера вторил весь зал, где заметно прибавилось посетителей.
С тех пор он выступал почти каждый вечер: пел баллады, романсы, шуточные народные песни, рассказывал легенды разных стран и просто травил байки. Олле полностью оправдал свое прозвище, и оно стало ему доспехом. Со временем люди Теодора полюбили его выступления, вот только он сам не смог полюбить их.
Поэтому, едва они с Анхен вошли в дверь Угла, со стороны столиков раздались приветственные возгласы его постоянных слушателей.
– Справишься без меня, золотце?
– Катись, – буркнула она, забрала сумку с деньгами и двинулась по деревянной лестнице из подвала в дом, а Олле направился к стойке, где его уже ожидал стакан не самого дурного портвейна.
Он успел поздороваться со всеми, кого помнил в лицо и по кличкам, отпить половину стакана – для связок – и подкрутить колки многострадальной скрипки. Струны бедной сиротки пришлось заменить, а трещину скрепить желтоватым костным клеем. Со всех сторон уже сыпались заказы: каждому хотелось послушать что-то свое, а один даже упрашивал, чтобы Олле написал песню о его похождениях. Краем глаза он заметил, что Анхен спускается обратно, и потерянное выражение ее лица заставило его серьезно напрячься. Растолкав хохочущих бандитов, он быстро добрался до нее.
– Мало? Не те адреса? Что?
– Не в том… дело. – Она так сильно сдвинула брови, что превратила их в одну линию над переносицей. – Даже не знаю, плохо ли это…
– Так ты объяснишь или нет?
– Нет! Отстань, – рявкнула Анхен, и ее взгляд вновь обрел осмысленность. – Сейчас он сам все объявит, так что прячь свою пиликалку.
Она протиснулась к стойке корчмаря и затребовала большую кружку самого крепкого и горячего чая с мятой.
Олле чувствовал, как сгущаются тучи и приближается гроза. Это Король спускался с вершины своей пирамиды на самое дно, где в грязи копошились, сросшись хвостами, ничтожнейшие из его Крыс. Вымогатели, жулики, карманники – вся шушера.
Вскоре он действительно появился, стуча тростью о ступени и тяжело шаркая ладонью о перила. За ним угрожающе расслабленно шли его личные громилы. Даже в собственном «дворце» Теодор шагу не делал без охраны.
Все разговоры стихли, все глаза обратились к нему.
– Вы… все… – Теодора мучила одышка, он умолк на какое-то время.
Крысы смотрели на него не мигая.
– Сколько бы долга ни было за вами, какой бы контракт мы ни заключили, я забуду об этом. Прощу долг. Но только одному должнику. Тому, кто выполнит задание. Найдет убийцу моего брата раньше остальных.
Олле весь подобрался, будто пружина, – у него появился шанс избавиться от ярма и покинуть Хестенбург. Всего-то и нужно, что выследить убийцу, который либо слаб на голову, раз пошел против семьи Теодора, либо неопытен, как и он сам.
«Либо гораздо опаснее Крысиного Короля», – мелькнуло у него в голове, но он отогнал эту мысль как невозможную.
Тем временем один из охранников набросил легкий шерстяной плащ на перекошенные плечи Теодора, и тот скрепил его пряжкой под горлом.
– Всем, кто желает испытать себя, идти за мной. Я собираюсь забрать тело.
***Кроме Олле за Крысиным Королем отправились еще двое: бывший моряк и средних лет женщина, которая вечно шмыгала бесформенным носом и теребила его татуированными пальцами. Чем они провинились перед Теодором и сколько ему задолжали, было неизвестно. Кроме того, их сопровождали Псы. Вся эта пестрая и отнюдь не благодушная компания вскарабкалась в телегу и затряслась по брусчатке вслед за экипажем Теодора.
Миннезингер снова почувствовал на себе неприязненные взгляды – пусть моряк и любил его байки, а Верелка (так, кажется, звали женщину) пьяно дергала плечами под визг его скрипки, сейчас они были соперниками. Анхен судорожно зевала, кутаясь в короткую двубортную куртку. Разумеется, она была не в восторге от ночной прогулки в городской морг. Разумеется, у нее не было выбора, кроме как следовать за Олле.
Мертвецкая в Хестенбурге являлась местом публичным и часто посещаемым – там постоянно сновали студенты-медики и липли носами к стеклам прозекторских уличные мальчишки, которым удавалось скопить десяток грошей на билет. Появлялись там и скучающие горожане среднего достатка, разглядывая анатомические атласы и синеватые тела в витринах.
По очевидным причинам повозки остановились не у парадного входа, закрытого в столь поздний час, а у заднего двора, где теснились катафалки и пахло конюшней. У тяжелой двустворчатой двери, наполовину открытой, тревожно светил фонариком в разные стороны щуплый человек в халате и с блестящей от пота лысиной. Человек время от времени поворачивал рукоять на фонаре, отчего луч света разгорался ярче.
Олле обратил внимание, как выпрямился Теодор, едва сойдя с повозки, как царственно зашагал навстречу своей утрате. Миннезингеру стало любопытно, каким
