Похоже, в школе я получил меньше знаний, чем за ее пределами, читая книги в стенах нашего магазина, самостоятельно посещая библиотеки или слушая лекции Фермина, у кого всегда имелась наготове оригинальная теория, совет или практическая рекомендация.
– В колледже говорят, что я странный, – однажды признался я Фермину.
– Ну и прекрасно. Беспокоиться надо начинать, если вас вдруг объявят нормальным.
К счастью или нет, но меня пока никто в этом не обвинял.
Пожалуй, мое отрочество представляет больше биографический интерес, поскольку я прожил существенную его часть, витая в эмпиреях. Бумажные мечты и амбициозные замыслы сделаться рыцарем пера, не пав на поле брани, набирали силу. Правда, мое рвение сдерживала порция реализма, приобретенного по мере того, как шло время и я понемногу разбирался, как устроен мир. Проделав часть пути, понял, что поддался несбыточным мечтам, но отказаться от них еще до начала сражения означало бесповоротно проиграть войну.
Я продолжал верить, что боги с Парнаса все же сжалятся надо мной и позволят освоить науку сочинения романов. А между тем я накапливал запасы первичной материи в ожидании дня, когда можно будет запустить собственную фабрику грез и кошмаров. Плохо ли, хорошо ли, но с завидным постоянством я по крупицам собирал факты, проливавшие свет на историю моей семьи, многочисленные секреты и тысячу сюжетных нитей, составлявших основу маленькой вселенной Семпере, созданного в воображении мира, названного мною «Сагой о Кладбище забытых книг».
Помимо раскопок того, что можно было выяснить о моей семье (и что совсем не желало показываться на свет), в ту пору мной владели две большие страсти: волшебная и возвышенная – чтение, и земная и предсказуемая, а именно юношеские любовные увлечения.
Что касается первых литературных опытов, то я добился весьма скромных успехов, а вернее, не добился ничего. В те годы я сотню раз начинал писать отвратительные романы, не доживавшие до финала, сочинял бесконечное множество рассказов, пьес, радиопостановок и даже стихов, которые не давал читать никому из друзей и близких ради их же блага. Мне было достаточно, что я читал их сам, убеждаясь с грустью, сколь многому мне предстояло еще научиться и насколько мизерным казался прогресс, невзирая на горячее желание и приложенные усилия. Я постоянно перечитывал романы Каракса, а также сочинения других авторов, позаимствовав их с полок родительского магазина. Разбирал по винтикам, словно какой-нибудь транзистор или мотор «роллс-ройса», питая надежду, что таким способом мне удастся выяснить, как они устроены и почему работают.
В одной газете я прочитал репортаж об инженерах в Японии, занимавшихся своего рода «изобретательством наоборот». Речь шла о том, что хозяйственные японцы разбирали какую-нибудь машину до последней детали, изучали функции каждой из них, принципы взаимодействия и внутреннее устройство механизма, чтобы сделать надлежащие расчеты, которые затем ложились в основу конструкции новой модели. У матери был родной брат, работавший инженером в Германии, так что у меня в генах, наверное, имелись задатки, позволявшие проделывать то же самое с книгой или рассказом.
Ежедневно я все больше убеждался, что хорошая литература мало связана или совсем не связана с распространенными иллюзиями вроде вдохновения или необходимости «иметь, что сказать». В большей степени она складывается из лингвистических изысков, композиции, текстуры красок, оттенков и полутонов, достигаемых построением фразы, из тонкой прорисовки образов и музыки, какую может сыграть оркестр из слов.
Второе мое увлечение, а точнее первое, часто оборачивалось комедией, порой даже одноактной. Было время, когда я влюблялся каждую неделю, что теперь, спустя годы, никому не посоветовал бы делать. Меня мог взволновать случайный взгляд, нежный звук голоса, а особенно все то, что обтягивала и подчеркивала одежда из тонкой шерсти, которую носили девушки во времена моего отрочества.
– То, что вы чувствуете, называется не любовью, а вожделением, – наставлял меня Фермин. – В вашем возрасте невозможно уловить разницу, такова химия. Мать-природа вынуждена прибегать к подобным уловкам, чтобы на планете не перевелось население. Она щедро впрыскивает гормоны и легкомыслие в вены юнцов, желая обеспечить пушечное мясо, готовое размножаться на манер кроликов, равно как и жертвовать собой во имя того, на что укажут банкиры, клирики и пламенные революционеры, то есть те, кто нуждается в идеалистах и прочих пакостниках, чтобы помешать миру развиваться, сохранив в неприкосновенности его нынешнюю архитектуру.
– Однако, Фермин, какое это имеет отношение к томлению сердца?
– Только не нужно патетики, все гораздо проще. Сердце – лишь внутренний орган, он перекачивает кровь, а не сонеты. Если повезет, часть кровотока доберется до головы, но значительная его часть застрянет в желудке или, как в вашем случае, интимных частях тела. И поскольку вы не бережетесь, порой они заменяют мозг, во всяком случае лет до двадцати пяти. Держите тестикулы подальше от руля и ведите корабль в порт. Дадите слабину, и жизнь пройдет без толку.
– Аминь.
Свободное время я тратил на нежности в тени порталов, относительно успешные изыскания под кофточками и юбками на последнем ряду кинозала по соседству, шумные вечеринки в «Паломе» или воскресные прогулки по набережной под руку с возлюбленной. Не хочу утомлять читателя подробностями, поскольку не происходило ничего выдающегося, о чем следовало бы рассказать. Во всяком случае, пока мне не исполнилось семнадцать лет и я не познакомился с созданием, носившем имя Валентина. Каждый уважающий себя моряк рано или поздно сталкивается с айсбергом; мой айсберг назывался Валентиной. Старше меня на три года (на практике казалось, что на десять), она повергла меня в глубокий ступор на несколько месяцев.
Я познакомился с ней осенним днем, когда заскочил в старую Французскую книжную лавку на бульваре Грасия, чтобы переждать дождь. Я увидел девушку со спины, и что-то заставило меня приблизиться к ней и заглянуть через плечо. Она перелистывала роман Хулиана Каракса «Тень ветра», и я осмелился подойти к ней вплотную и открыть рот потому, что в то время чувствовал себя несокрушимым.
– Я тоже читал эту книгу, – заявил я, блеснув остроумием, уровень которого нагляднейшим образом подкреплял правоту теорий Фермина о кровотоке.
Девушка взглянула на меня зелеными глазами, пронзавшими насквозь, как кинжалы, и моргнула так медленно, что мне почудилось, будто время замедлило свой бег.
– Тебе повезло, – произнесла она.
Девушка поставила книгу обратно на полку, повернулась и зашагала к выходу. Побледнев, я пару секунд простоял в оцепенении. Когда ко мне вернулась способность двигаться, я схватил роман с полки, отнес к кассе, упаковал и выбежал на улицу, окрыленный надеждой, что мой айсберг не канул в воду навсегда.
Затянутое серыми тучами небо сыпало дождевыми каплями размером с жемчужины. Я догнал
