– А откуда вы знаете, что Алисия уехала так далеко?
Фермин лукаво улыбнулся:
– Touché[84].
– Вы о чем-то не рассказывали мне?
Он схватил меня под руку и увлек в сторону:
– В другой раз. Сегодня у нас национальный траур.
– Но…
Фермин прервал меня на полуслове и вернулся к нашей тесной компании, все еще находившейся под впечатлением от новости о смерти человека, возглавлявшего государство последних четыре десятилетия.
– Не выпить ли нам за это? – предложил дон Анаклето.
Фермин отказался:
– Я не пью за смерть кого бы то ни было. Не знаю, как вы, а я отправляюсь домой к Бернарде и с Божьей помощью попытаюсь сделать еще одного ребенка. И вам советую того же, если материально-техническое обеспечение позволяет. Если же нет, почитайте хорошую книгу, вроде той, что написал наш добрый друг Альбукерке. Завтра посмотрим. Утро вечера мудренее.
* * *Миновало завтра, и послезавтра, и еще несколько месяцев, в течение которых Фермин под разными предлогами ловко избегал меня, так и не потрудившись расшифровать смысл своих намеков по поводу Алисии Грис. Я догадывался, что он расскажет мне все, лишь когда сочтет нужным, дождавшись подходящего момента. А тем временем я взял франки, оставленные Валентиной, и купил билет до Парижа. Наступил 1976 год, и мне исполнилось восемнадцать лет.
Родители не знали настоящей цели путешествия и полагали, будто я просто хочу повидать мир, хотя обычно мама угадывала мои истинные намерения. Мне никогда не удавалось скрыть от нее правды, поскольку от мамы вообще нельзя было ничего утаить, как я однажды сказал отцу. Мама знала о романе с Валентиной и о моих амбициозных планах, поддерживая их, даже когда в часы уныния я клялся отказаться от них из-за скудости таланта и решимости.
– Победа приходит после поражений, – уверяла она.
Я понимал, что отец обеспокоен, хотя он старался не показывать вида. Отец не одобрял поездку в Париж. По его мнению, мне следовало сначала разобраться в себе, раз и навсегда определившись, чем я хотел бы заниматься. Если я твердо решил стать писателем, то мне следовало начинать работать серьезно. Если выбрал карьеру книготорговца, или дрессировщика попугаев, или любую другую профессию, то должен был сделать то же самое.
Я не представлял, какими словами объяснить ему, что для меня важно сначала съездить в Париж и найти Каракса, понимая, насколько глупо это прозвучит. Я не нашел весомых аргументов, чтобы отстоять свою позицию. Просто чувствовал в глубине души, что прав. Отец не захотел провожать меня на вокзал, сославшись на необходимость ехать в Вик на встречу со своим почтенным коллегой сеньором Костой, старейшиной цеха, разбиравшимся в антиквариате лучше всех из действующих букинистов. На Французском вокзале я неожиданно увидел мать, сидевшую на скамейке на перроне.
– Я купила тебе перчатки, – сказала она. – Говорят, в Париже холод пробирает до костей.
Я обнял ее:
– Ты тоже думаешь, что я совершаю ошибку?
Мать покачала головой:
– Человеку позволительно делать ошибки, хуже, когда он совершает их под влиянием других. Поступай, как считаешь нужным, и поскорее возвращайся.
В Париже мне открылся новый мир. Скудные средства позволили снять мансарду размером с пепельницу под крышей углового дома на улице Суфло, своей архитектоникой уподоблявшейся соло Паганини. Мой наблюдательный пункт возвышался над площадью Пантеона. Из окна я мог видеть весь Латинский квартал, крыши Сорбонны и дальний берег Сены.
Наверное, я арендовал мансарду, потому что она напоминала мне о Валентине. Взглянув впервые на гребни мансард и каминных труб, окружавших мой скворечник, я почувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Первое время я познавал чудный мир парижских кафе, книжных магазинчиков и улиц, изобиловавших дворцами, музеями и парижанами, дышавшими воздухом свободы, пьянившим бедного неофита вроде меня, явившегося из каменного века с кучей странных фантазий.
Город Света благословил меня мягкой посадкой. Во время своих странствий я часто заводил разговоры на макароническом[85] французском, временами переходя на язык жестов, с молодыми, стариками и существами не от мира сего. Не обошлось и без красавиц в мини-юбках. Девушки добродушно подсмеивались надо мной и говорили, что, хотя я зелен, как свежий салат, они находят меня très adorable[86]. Вскоре я начал подозревать, что вселенная, представлявшая собой лишь малую часть Парижа, сплошь населена валентинами. В конце второй недели жизни на правах приемного сына Парижа я без труда уговорил одну из них составить мне компанию в созерцании прекрасных видов с моей богемной мансарды. Я быстро сообразил, что Париж – не Барселона и правила игры там совсем другие.
– Как много ты потерял, Фермин, не зная французского…
– Qui est Fermin?[87]
Я не сразу очнулся от чар Парижа и его миражей. С помощью Паскаль – светловолосой валентины с короткой стрижкой и внешностью в стиле Джин Сиберг – мне удалось наняться официантом на неполный рабочий день. С утра и до полудня я трудился в ресторане, где в конце смены меня бесплатно кормили. Ресторанчик располагался напротив университета и носил название «Комптуар дю Пантеон». Хозяин заведения, приветливый месье, не понимавший, почему я, уроженец Испании, не горел желанием стать тореро или
