И пока он замер, переводя дыхание, зажмурившись, напрягая жилы на шее, Уля увидела его таким, какой он был на самом деле. Без напускной бравады, без менторского тона и насмешливо скривленных губ. Совсем еще молодым, чуть ближе к тридцати, чем она сама, но куда дальше, чем ей казалось раньше. Избитым, помятым, больным и очень испуганным. До чертиков, до тошноты, до желания заглушить страх «Лукавым Джимом».
Когда Рэм наконец открыл глаза и встретился с Улей взглядом, то, кажется, сразу понял, что в броне больше нет смысла. Его напряженные плечи расслабились, а морщина между бровями исчезла, будто ее и не было. Он смотрел на Улю, беззвучно говоря: «Ты можешь уйти прямо сейчас, я тебя не держу, я не сумею тебя спасти, научить чему-то стоящему и потому отталкиваю тебя, чтобы не привыкнуть, как привыкают все бродячие собаки, – раз и навсегда, у нас нет времени на привычку, у нас вообще его нет». Уле понадобилась одна секунда глаза в глаза, чтобы прочесть это и принять решение. Она улыбнулась Рэму, поднося ко рту бокал, откуда невыносимо сивушно пахло виски, и сделала первый глоток, потом еще один, и еще, и еще.
Рот обожгло, язык онемел, по гортани пронеслось пламя, обращающее на своем пути все в пепел и золу. Но Уля продолжала пить, не отрывая глаз от Рэма, который стоял над ней, сжимая в ладони пустой стакан.
Она позволила себе закашляться, только допив мерзкое пойло до самого дна. Ее, столько лет не пьющую, голодную и уставшую, скрутило пополам. Все мягко закачалось из стороны в сторону. По щекам побежали слезы. Но тепло, которое толчками распространялось по телу, стоило того. Рэм сел рядом, протягивая многострадальный платок.
– Теперь понимаешь, почему лукавый?
Уля нервно засмеялась и снова зашлась кашлем.
– Черт… – вырвалось у нее.
– Не черти! – Это они выдохнули хором и залились смехом так безудержно, что в стенку постучала Оксана, – робко и почти неслышно, памятуя, видимо, о стычке в коридоре.
– И где ты научился этому пойлу? – спросила Уля, когда Рэм налил по второй и сполз на пол прямо перед ней.
– В военном училище, – процедил он, наклонив голову, чтобы рассмотреть, как удивленно вытянется ее лицо.
– И что ты там забыл? – осторожно спросила Ульяна, покачивая в пальцах стакан.
– Папаша. – Рэм смотрел на нее пьяными осоловевшими глазами, словно уже высадил целую бутылку. – Я учился в девятом классе, и он тогда в меня еще верил. Рома. Рома-а-ан… – Голос грозно взвился к потолку. – По моим стопам пойдешь, сын, гордость. – Его передернуло. – И выпроводил из дома в училище.
– Тебе там не нравилось? – Уля тоже чувствовала, как мягкими лапами ее обнимает хмельная тяжесть, но Рэма несло куда сильнее.
– Да нет. Там было неплохо… Первые полтора года. Главное было – на выходные домой не возвращаться. Оставался в расположении, читал, к олимпиаде по математике готовился. – Он хрипло засмеялся и сделал большой глоток.
– Вы с отцом не ладили?
Рэм застыл, устало прикрыв глаза. Уле показалось, что сейчас он снова уснет, но тот просунул руку в карман, выудил оттуда круглую таблетку, зажал ее между зубами и проглотил, запив виски.
– Он бил маму. – Голос сделался неживым. – Сильно, страшно бил. Умел так, чтобы следов не оставалось. А она терпела, плакала, но терпела. Бывает, лежишь ночью у себя, а она тихо так в ванной воет. На одной ноте. А отец храпит через стенку. Мне кажется, я тогда и свихнулся…
Уля не знала, что ответить. Сидела, тупо пялясь в темноту. Рэм пошевелился первым, глотнул воздух, открыл глаза, посмотрел на Ульяну осознанно, почти трезво, очень зло.
– Так что в училище было неплохо, – подытожил он и поморщился, наливая себе еще.
– Если не хочешь, не говори. Можем просто посидеть…
– Да нет, я… в норме. – Рэм поставил стакан на пол. – Не знаю, когда в последний раз вспоминал о них. И когда еще вспомню. – И замолчал.
Молчать было еще хуже, чем задавать вопросы.
– Ты закончил училище?
– Что? – Он вздрогнул, словно успел забыть, что сидит в этой темноте не один. – Нет. Нет, не закончил… в последний год все пошло к чертям.
– Полынь? – чуть слышно выдохнула Уля.
– Да, полынь. – Рэм беспомощно улыбнулся. – У нас была физподготовка. Сдавали нормативы. И парень… Тамаз, кажется, уже и не помню. Он передо мной в строю был. Три подхода к брусьям. В последний момент обернулся на меня, что-то сказал… и я поплыл. Увидел, как палка под ним срывается с крепления и он падает головой вниз.
Уля тяжело сглотнула. Жаркий июльский полдень, Никитка в полосатой кепочке и первая полынь, ударившая под дых. Все это, как живое, повторяющееся из раза в раз, снова встало перед глазами.
– Я заорал, конечно, – продолжил Рэм, втянув через зубы еще немного виски. – Оттащил его в сторону, начал кричать, что брусья разболтанные… Мне не поверили.
«Начал кричать. Конечно. Начал кричать», – больно ударило Улю, заставляя вжаться в диван.
Значит, Рэм не застыл, приходя в себя. Значит, он попытался спасти малознакомого, чужого парня, чье имя уже и не помнит. Значит, в нем нашлось достаточно сил, чтобы поступить правильно, в то время как она молча наблюдала за смертью брата. Щеки запылали. Жаркая волна стыда, куда более жгучая, чем любой «Джим», накрыла ее. Но в темноте Рэм, ушедший в собственные воспоминания, этого не заметил. Он все говорил и говорил, замолкая, чтобы выпить, и продолжал говорить.
– Вызвали ротного. Решили, что я хочу занятие сорвать. Ну и пока они на меня орали, Тамаз пошел к брусьям, потрогал крепления, а те вихляют… – Рэм хмыкнул. – Повесили на меня. Сказали: мол, хотел пошутить, но одумался. Сделали выговор, я особо и не сопротивлялся. А как объяснишь им, что случилось? Ну да сама понимаешь…
Уля понимала. Она не решилась рассказать о полыни родной матери – а целому училищу? Этим равнодушным чужим людям в одинаковой форме? Совсем уж немыслимо.
– И ты ушел?
Рэм достал из кармана сигареты, вытащил одну, поджег, громко чиркнув спичкой, и затянулся.
– Не совсем. Папаша мой тогда из министерства уже уволился – выслуга, награды, пенсия… Все как у людей. Начал бизнес, что-то с недвижимостью, я не вникал особо. Но связи остались. Ему доложили обо мне: типа, давай, Сергеич, пацана своего приструни. – Тяжело сглотнул, выдохнул дым, продолжил: – Он приехал в пятницу вечером, я по лицу понял, что все, мне конец. Пока он там в училище со всеми здоровался, пока руки жал, пока шел к машине, еще был человек. И когда вез меня домой, где-то минут сорок. Костяшки пальцев на руле белые – но человек.
Уле отчаянно захотелось, чтобы Рэм замолчал. Чтобы перестал так жадно
