– Знаешь, что самое паршивое? Потом тебе в зубы суют таблетку, и раны вроде бы заживают, переломы срастаются, и даже почка опущенная на место встает. Но стоит не выпить таблетку, и все возвращается. И раны, и переломы, и даже почка. Вначале самые свежие, потом те, что были давно… Ну и боль… Боль, конечно, остается. Бьют-то тебя наживую. – Он оскалился, помолчал и продолжил уже другим, ровным голосом: – Это я тебе почему рассказываю… Не думай, не чтобы ты меня жалела. Или чувствовала себя виноватой. Нет. Я просто хочу, чтобы ты поняла. Плевать, куда делся твой отец. Плевать, что он знал, до чего додумался, что понял. У тебя еще две вещицы. Найди их. Просто найди.
Рэм отвернулся, вставил ключ в зажигание, и машина тронулась. До самого дома они больше ничего друг другу не сказали. Им больше не о чем было говорить.
* * *В перемороженной тьме двор коммуналки выглядел устрашающе. Голые деревья блестели первой изморозью в рассеянных отблесках фонаря. У рассохшейся лавочки валялись бутылки и шелуха семечек. Темные окна мрачно смотрели перед собой, будто бы дом ослепил какой-нибудь великан, который бродит теперь где-то поблизости в поисках новой жертвы.
Уля поежилась, воображая, какой холод набросится на нее, стоит только выбраться из теплого кокона машины. Но Рэм не спешил прощаться. Он заглушил мотор и замер в странном оцепенении – опустошенный, уставший, бессильный.
«Сколько он уже без таблеток? – подумала Уля. – Часа три, максимум четыре…»
– Слушай, тебе бы, наверное, лучше пойти к себе и выспаться как следует, а? – вслух проговорила она, Рэм дернулся, приходя в себя.
– Я больше здесь не живу, – ответил он равнодушно.
– Как? Почему?
Только сейчас Уля поняла, что сумка, стоявшая у ее ног, была той самой, которая валялась на полу в комнате Рэма.
– Мне больше незачем тут быть. Ты научилась… чему должна была научиться… – Он говорил все тише, все неразборчивее.
– Ой, да выпей ты уже эту чертову таблетку! – Уля наклонилась к переднему креслу, вытащила из внутреннего кармана его куртки сверток и достала грязно-белый кругляшок. – С тобой невозможно разговаривать, когда ты… такой.
Рэм послушно взял с ее руки таблетку, засунул в рот. Посидел немного, уткнувшись лбом в руль, и наконец расслабился. Уля поняла, что все это время его спина была безукоризненно прямой, сделанной не из человеческой плоти, а из чего-то твердого и гладкого.
– Ты как? – нерешительно спросила она.
– Лучше… – Рэм слабо пошевелил плечами. – Мне уже нельзя просто взять и… не пить их, понимаешь? Я перестаю быть… нормальным. – Он сбился и закашлялся, прочищая горло. – Все чувствую, все понимаю… но, черт. Не тело, а пластмасса какая-то.
– Пластмасса, – повторила за ним Уля, вспоминая кукольную челюсть врача из больницы и женщину у стойки в чебуречной. – Значит, без таблеток ты становишься… будто манекен? – спросила она, сама не веря в реальность произносимого.
– Что-то вроде того, избитый манекен… – Рэм шумно выдохнул и поднял голову от руля. – Но если я буду хорошим мальчиком, то таблеток мне хватит на долгие годы моей прекрасной жизни. – Он повернулся к Уле. – Вот тебе еще одна причина не просиживать время за отцовской писаниной, а искать подарочки. Как можно скорее.
– Ты поэтому со мной так разоткровенничался, да? – Юлить больше не было ни сил, ни времени, вопрос сорвался с Улиных губ, и она почти об этом не пожалела.
– В том числе. – Рэм растянул губы в улыбке. – А еще потому что однажды ты помогла мне пережить очень херовую ночь. И теперь я хочу помочь тебе. Как могу. А могу только наглядным примером. Представь, что я – легкие курильщика. И не кури.
Он похлопал себя по карманам, достал сигарету и с удовольствием затянулся.
– Ну, чего сидишь? Иди спать, серьезно, постарайся отдохнуть. Завтра будет новый день. – Огонек сигареты дергался в такт его словам. – А мы с Ипкинсом поедем, да, парень? – Перехваченный ремнем безопасности террариум стоял на пассажирском кресле.
Ипкинс не ответил, только пошуршал камешками. Уля сжала зубы, чтобы не расплакаться, но всхлип все равно прозвучал, заставив Рэма потушить сигарету и наклониться к ней.
– Знаешь, что меня в тебе больше всего удивляет?
Уля закусила губу и покачала головой. Пришедшие на ум слова никак не хотели превращаться в речь, а слезы – высохнуть, не пролившись.
– После всего этого дерьма ты все еще умеешь плакать. С ума сойти, конечно. – Он помолчал, решаясь. – Дай-ка мне свой мобильник.
Уля безропотно сунула ему серую коробочку. Рэм прошелся пальцами по кнопкам – его собственный телефон ответно завибрировал.
– Если что-то случится, то попробуй мне написать. А я попробую ответить. Никаких обещаний, сама понимаешь… Но это лучше, чем ничего. Да?
Еще один кивок, еще один проглоченный всхлип.
– Ну вот и хорошо. Все. Иди. – Он говорил отрывистыми, нарочито сухими фразами.
Уля забрала телефон, сунула его в карман, схватила пакет с листочками и распахнула дверцу. Холод встретил ее цепкими объятиями когтистых лап. Под ногами хрустнул тонкий лед. Ульяна натянула капюшон и сделала неуверенный шаг к подъезду. И еще один. И еще.
На четвертый она все-таки обернулась. Рэм смотрел на нее через опущенное стекло, комкая в пальцах незажженную сигарету. Два шага обратно, кажется, заняли целую вечность. Ульяна наклонилась к окошку, протянула руку и погладила Рэма по колючей впалой щеке.
– Если отец нашел хоть что-нибудь, способное нам помочь… Если он хоть что-нибудь узнал… Я позвоню тебе, слышишь?
– Позвони, даже если там ничего нет. – Рэм криво ухмыльнулся. – И черт с ними…
– Не черти, – чуть слышно выдохнула Уля.
Рэм поймал ее холодные пальцы своей рукой, на секунду прижал к губам и тут же отпустил. Мотор заворчал, мигнули фары, и машина дернулась и покатилась вперед, заворачивая за угол дома. А Уля медленно пошла к подъезду, ломая тяжелыми подошвами промокших ботинок первый хрупкий лед.
Круг замкнулся.
Безнадега
Тусклое в свете запыленной лампочки зеркало слепо смотрело на Ульяну со стены. Вся ванная комната – маленькая, сырая и плесневелая – выглядела как иллюстрация к слову «безнадега». Между желтоватыми плитками кафеля поселился черный налет, по углам висели клочья пыли, ржавчина намертво въелась в прутья хилых полочек, разводы виднелись на стенках душевой кабины и некогда блестевших кранах.
Над кособокой раковиной грустно висело овальное зеркало. Его покрывали многочисленные царапины и брызги зубной пасты. Уля стерла их одним нервным движением и уставилась на собственное отражение.
Оно было чужим.
Когда-то Ульяна проводила у зеркал пусть не часы, но долгие десятки минут, меняя наряды, укладывая волосы в ровные локоны, ловкими штрихами подчеркивая скулы, пряча прыщики и чуть оплывший подбородок. Та девушка – ухоженная, аппетитная и дышащая красотой молодого тела – давно умерла. На смену ей пришла жалкая тень.
Из мутной зеркальной глубины на
