– Не понимаю, что это значит, – сказала Кэй, помолчав. – Ты либо видишь, либо нет. Разве можно видеть и не видеть в одно и то же время?
– У этой картинки есть смысл, Кэтрин. Иногда, чтобы видеть то, что на самом деле, а не то, что кажется, нужно смотреть не двумя глазами, а одним. Когда смотришь двумя, ты способна воспринимать окружающий мир в перспективе, объемно; но это и ограничивает твое зрение, ограничивает как раз тем, что делает его более точным. Порой, говорит эта картинка, мы видим больше благодаря тому, что видим меньше, и, может быть, нам, чтобы проникать взглядом в глубину, лучше и вовсе не видеть в обычном смысле.
– А почему у этого глаза руки? – спросила Кэй. – Это тоже что-нибудь значит?
– Конечно. Руками мы изготавливаем вещи, творим, поэтому руки у глаза подразумевают творчество – определенный его вид. Символизируют такое зрение, которое можно назвать созидательным, творческим, деятельным. И, может быть, у глаза потому нет века, что такое зрение-созидание требует фокусировки, сосредоточенности – тебе нельзя моргать.
Кэй еще некоторое время рассматривала рукастый глаз.
– Тут все рисунки такие же? – спросила она. – Они все что-нибудь значат? Они все про зрение?
– Да, они все что-нибудь значат, но есть такие, которых я не понимаю или мне кажется, что не понимаю. Нет, не все про зрение, только часть. Вот этот… – он открыл другую страницу, где была нарисована полная луна над утихающим морем, – тоже говорит о способах видения. Когда море успокаивается, вода дает идеальное отражение луны, которая на него светит; море воспринимает лунный лик, само становится им, и еще становится тем, что соединяет одно с другим, – светом. Но только в тишине, в сосредоточенности могут созерцатель, созерцаемое и само созерцание стать одним целым. И есть у этого рисунка еще более глубокие значения, но я могу их нащупывать, не более того.
– Более глубокие?
– Да, я так думаю. Надпись под этим рисунком мне неясна. Она означает примерно вот что: «Глаз и его двойник – одно». Но тут каламбур – эти слова можно понимать и по-другому, приблизительно так: «Обвинить друга – значит простить его».
Снаружи с каждой секундой становилось светлее, и Кэй уже не видела своего отражения в оконном стекле, которое перестало быть черным. Внезапным шумом на улице дала о себе знать утренняя доставка молока. Грузовичок остановился с мягким толчком, за которым последовал легкий звон бутылок. Папа встал у окна и вгляделся в сапфирную синеву востока. «И увидим на рассвете, как звезду зажжет восток», – сказал он еле слышно. Словно самому себе.
– Что?
– Ничего, ничего. – Он, похоже, вдруг заметил парнишку, шаркающего в кузове молочными корзинами чуть дальше по улице. – Который час?..
Торопливо вернувшись к столу, он схватил сборник эмблем и пару других книжек и принялся запихивать их в свой потрепанный рюкзак. Повозился немного с ремешками застежек, подтянул их, а затем повернулся к Кэй и потрепал ей волосы – что-то, казалось, держало его, что-то не высказанное.
– Ты про чай забыл, – сказала Кэй.
Он улыбнулся, но чай ему пить было некогда.
– Мама еще сердится?
– По-моему, она просто хочет, чтобы ты завтракал вместе со всеми, как нормальные папы.
Он помолчал, глядя на какую-то книгу, лежавшую на столе. Постучал по ней пальцем – очень мягко, беззвучно.
– Кэй, послушай, – сказал он. – Жаль, что тебе все время приходится быть посередине.
– Я не посередине.
– Боюсь, сейчас ты ошибаешься.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Показалось – так долго, как только может быть, как только дано человеку чувствовать, знать.
– Кэй, запомни, что я тебе показал, хорошо? Запомни накрепко, как ты умеешь.
А затем, как будто ему пришла на ум старая шутка, он небрежно взял кружку и опрокинул чай себе в глотку. Кэй едва не рассмеялась.
– Увидимся, – сказал он. – Пока, люблю тебя.
Он повернулся, чтобы идти. В дверях обернулся.
– Если понадоблюсь, сообразишь, где меня найти. И скажи маме, что у нас всегда есть и будет Париж. Это из старого фильма. Она его любит.
– Ей это не понравится, – сказала Кэй.
– Пожалуй, – согласился он. – Но скажи все равно.
И он ушел. Это было двадцать четвертого декабря, в первый день зимних каникул».
Кэй закрыла карминную книгу, положила ее себе на колени и слегка отвела от нее руки, как от чего-то опасного или драгоценного. Она сидела очень тихо, вглядываясь в приглушенно-насыщенную красноту переплета; вопреки своей обманчивой одноцветности, он, казалось, творил щедрые поля яркости и глубины, ареалы колорита, возникающие и исчезающие одинаково быстро.
– Эту книгу вам дал мой папа?
– Нет. Он взял ее у меня на время, пообещав, что будет ее беречь. Это одна из самых старых моих бумажных книг, и перо не касалось ее больше пяти столетий.
– Но все это написал в ней он – его почерк.
– Да, я тоже узнал.
Один из мигающих огней на воде оказался маленьким судном. Не было ощущения, что оно движется.
– Так все и было, – сказала Кэй, – в то утро, когда он пропал… в смысле, когда его забрали. В то утро, когда Гадд его похитил. Больше мы дома его не видели. – Кэй не смела опять притронуться к книжке… так все странно было. – Тут все точно написано. Это было неделю назад, – добавила она.
Фантастес ответил сразу же, но как будто издалека:
– Так я и подумал. Подумал и стал потом размышлять о случившемся. И пяти часов не прошло, как Вилли взял эту книгу для меня из кабинета твоего папы в университете, а потом он отдал ее мне в Александрии.
Кэй даже дышать не смела.
– Ничего не понимаю, – только и смогла она вымолвить. Вдруг она опять почувствовала себя очень уставшей – ее сознание было волной, которая взметнулась высоко, ударилась о берег и тут же отхлынула обратно в море.
– Что ж, значит – тайна, – сказал Фантастес. – Но я думаю, у тебя еще много мощных тайн впереди, так что пусть книга будет у тебя. Кто знает – может быть, сама эта история окажется эмблемой своего рода, великим прозрением, предвестьем.
– Так, друзья, – раздался позади бодрый голос Вилли. – Я купил билеты. Пошли.
Обойдя скамейку, он помахал перед ними билетами на паром и улыбнулся – но видно было, что улыбка вымученная, он искал что-то глазами, что-то отсутствующее или, вернее, кого-то.
Флипа.
Вилли заметил на коленях у Кэй карминную книгу. Какой-то узел прошел по его лицу – это длилось всего секунду, и вот он уже торопливо шагает обратно по светлеющей пристани, туда, где вереница машин и автобусов уже начала продвигаться к парому.
Кэй посмотрела на Фантастеса.
– Обвинить друга – значит простить его, – сказал старый дух. Но сказал как-то без убежденности.
Кэй сунула книгу в карман, вскочила и побежала за Вилли.
Он почти ничего не говорил всю дорогу – ни на пароме,
