Вилли и Фантастес давно уже исчезли где-то в глубинах здания, пройдя через какую-то из трех дверей – по двери в середине каждой из стен, отделявших вестибюль от других помещений. Кэй стояла в тишине и сумраке, не зная, какую дверь выбрать; и в какой-то момент, обретая дыхание и пытаясь обрести шаг, она обрела что-то в себе и начала замечать звучную и опрокидывающуюся красоту, которая, казалось, задавала сюжет окружающего ее пространства. Орнаменты на полу и стенах были полны такой двигательной энергии, что вначале она почувствовала, как в горле взбухает ее собственный голос, словно орнаменты побуждали ее к ответу, к песне. Но затем она ощутила что-то иное – ощутила, когда заметила, как это движение, этот поток, приближаясь к границе пола, стены, комнаты, заходя в углы, держится линии, идет вдоль края, касается его, заигрывает с ним, но никогда не пересекает его. Желудок Кэй начал успокаиваться, вдох, волной взметнувшийся в груди, сменился медленным откатом, выдохом, тихой мыслью, и она пришла в себя.
Может быть, Вилли был прав, когда говорил об этом доме как о родном. Может быть, в этом что-то есть.
Кэй повернулась направо и подошла к двери. Она неплотно прилегала к дверной коробке, и сквозь щели из комнаты за ней запускал в вестибюль свои тонкие пальцы свет. Кэй поднесла ладонь к круглой латунной ручке. Она повернулась легко. Кэй толкнула дверь.
Помещение, куда она вступила, поразило ее размером и сиянием. Грандиозностью. Как великолепный зал из сказки, оно было наполнено таким светом, какого секунду назад Кэй и вообразить не могла: с высокого потолка свисали светильники всевозможных видов – и простые круглые лампочки под абажурами-колпачками, и деревянные фонари-шкафчики, и увесистые люстры из стекла и металла, – и каждый источник света поддерживал соседа, подставлял ему плечо, перебрасывался с другими, чем был богат, и все эти пятна яркости, большие и малые, летали, отскакивая, от стены к стене, поскольку с трех сторон зал был увешан, казалось, многими десятками внушительного вида зеркал в замысловатых до гротескности рамах. Взор Кэй метался вместе с потоками света, которые дробились на лучи, рассыпались, отражались, и прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что все еще не отпустила дверную ручку, что все еще стоит в проеме. Она закрыла за собой дверь, придвинула к ней, шаркая, задники обуви и прислонилась к ней, твердой и надежной, а затем постаралась воспринять то, что было перед ней.
Если не считать зеркал и огромных окон, господствующих на правой стене, комната была почти пуста. Посреди нее, сиденьем к Кэй, стоял пурпурный плюшевый диван, длинный и изысканный, а под ним лежал громадный ярко-алый персидский ковер. Пол был выложен паркетом. У двух противоположных стен ближе к дальнему концу блестели лаком, глядя друг на друга, два деревянных буфета, богато украшенных резьбой. Ничто не двигалось, кроме света, и Кэй вдруг почувствовала, что, несмотря на теплое желтое сияние, которым всё без конца обменивалось перед ее глазами, воздух тут чрезвычайно холодный. Скрестив руки, потирая плечи, она двинулась прямиком к двери в дальней стене и скользнула сквозь нее.
Следующая комната была примерно такого же размера и формы. По правой стене величавые окна поднимались к потолку, под которым, белея, бежали к углам лепной карниз и скульптурные фризы; в противоположном конце помещения виднелась очередная дверь, похожая на предыдущие, в обширном же внутреннем пространстве мало что имелось. В отличие от той, эта комната была освещена тускло и неровно: помимо огромного дровяного камина слева, где ревел огонь, здесь горел только стоявший рядом стройный торшер с тремя лампочками, каждая – под своим элегантным абажуром. Под торшером располагалось каминное кресло с «ушами» и высокой спинкой, слева от него – низенький столик, на котором лежала книга. Вдоль стен стояли еще три стола, довольно простые, хоть и все с мраморными столешницами; на одном лежала другая книга, на втором стоял глиняный кувшин, на третьем – плетеная корзинка со спелыми яблоками. Сделав два десятка шагов, Кэй подошла к яблокам, взяла одно и поднесла к носу. Запах был несильный, но сладкий. Она откусила кусок – мякоть была крепкая, хрусткая и сочная. Жуя, она представляла себе эту комнату, как если бы стояла снаружи дома; она считала окна, соизмеряя комнату с фасадом.
Тут, должно быть, по двенадцати таких одинаковых комнат с каждой стороны от входа.
Прихватив яблоко и не закрывая больше за собой дверей, она переходила под высокими потолками из помещения в помещение, где все было именно так, как она ожидала: одинаковый размер комнат и разное, хоть и не пышное, убранство, совсем по-разному действующее на органы чувств. В одной она обнаружила только десять парадных картин в нарядных золоченых рамах, и на мгновение ей показалось, что она в музее. Войдя в следующую, она чуть не упала, споткнувшись об игральные кости, рассыпанные по всему паркетному полу, – их там было бесчисленное множество любых цветов и размеров, из всех материалов. Пробираясь среди них, она пыталась при этом уворачиваться от бумажных бабочек, тысячами висевших на эластичных нитях, прикрепленных к потолку, бабочек до того воздушных и невесомых, что само ее присутствие заставляло их дрожать и трепыхаться, а от ее дыхания и перемещения они принимались бешено вертеться и раскачиваться, тревожа соседей, распуская вокруг волны беспокойства, рябь хаоса. В последней из двенадцати комнат, в угловой, где большие окна высились и справа, и спереди, дверь была слева, и, миновав ее, она решительно двинулась дальше, переходя из помещения в помещение – все они были разные и вместе с тем одинаковые.
А потом все изменилось. Когда Кэй открыла третью или четвертую дверь этой новой анфилады, рьяное бесстрашие, которое вело ее по этому дому, мигом улетучилось, любопытство ко всему необычному и странному, что здесь встречалось, пропало. Перед Кэй под бой старинных часов возникла старуха – престарелый дух женского пола; она сидела на резном массивном деревянном троне – на троне строгого, внушительного вида,
