Эх… Воды-то нужно много – мать вот-вот родит. А сестра Верка, зараза, побежала к артельным за помощью, да, видать, и осталась там на ночь. Не нужны ей новые брат или сестра. И мать с Бориской тоже без надобности. Верка замуж хочет – четырнадцать годков уже. Мать говорила, что в эти годы она таскала привязанной у груди старшую сестру, которую Бориска ни разу не видел. А может, видел да забыл.
Он чуть оторвал бачок от земли, но не справился, обозлился и пнул железный бок, и без того мятый. Вот же радость – бабью работу проворачивать! Даром что сестер семь голов. Только с матерью осталась жить одна Верка, блудня и попрошайка. Да и та скоро сбежит. Или уже подалась за лучшей долей.
Бориска кряхтел, его прохудившиеся ичиги скользили по стылой майской земле, которая оденется зеленью еще не скоро. Через каждый шаг переставлял бачок, тянул к бараку, из которого доносился приглушенный вой.
Змей на реке взревел особенно страшно. Почудилось: вот сейчас нависнет над Бориской алчная пасть, капнет за шиворот ледяная слюна, хрупнет в страшных зубах, как кедровый орешек, голова.
Бориска рванулся вперед, ручка вывернулась из ладони, бачок покатился с откоса к реке. Что-то заскрежетало – словно и впрямь змей схватил железо, стал мять в зубах. А потом дрогнула земля.
Но Бориска уже ввалился в дверь барака, где тетка Зина орала на мать:
– Тужься, шалава!
Мать мычала сквозь закушенную губу, ее шея со вздувшимися венами и лицо казались совсем черными в полумраке, несмотря на то что вовсю чадили керосинки. Свет лампочки Бориска видел только в поселке, когда прошлой осенью ездил с матерью за подтоваркой. В Натаре электричество отключили еще до Борискиного рождения.
Он стал возиться с ведрами, переливая остатки воды в одно большое.
Мать, видно, отпустили муки, потому что вместо воя послышалось:
– Зин… ты не злися… Не от твово ребенок-то… Ни при чем Виктор… В тайге меня кто-то валял, не помню кто. Пьяная я была…
Тетка Зина стала обтирать разведенные ноги матери, шипя ругательства – рожать шалава собралась, а ни йода, ни марганцовки не припасла.
Бориска ушел за печку, как делал всегда, когда ему было горько и обидно.
А все мать. Повадлива на блуд и водку. И Верка такая же. Сбежала из интерната. А Бориска бы рад учиться, но его без документов не взяли в начальную школу Кистытаыма, потому что гулящая мать забыла их оформить. И пособий из-за этого не получала.
Бориска заткнул уши от нового воя. Уж лучше бы в тайгу убежал, пока все не кончится. К артельным он ни ногой – их ребятишки все время дерутся и обзываются. И взрослые туда же – никто мимо без подначки не пройдет. Да что там, даже собаки норовят вырвать клок старых штанов и злобно облаять. Бориска никогда не станет клянчить у артельных хлеб или крупу. Будет варить березовую заболонь, как якуты делают во время бескормицы, но никому не поклонится.
Барак тряхануло так, что по печке поползли новые трещины, а с потолка посыпалась труха.
И тут же громко завопила тетя Зина:
– Ты с кем урода наваляла? На, смотри, что вылезло! Ой беда, беда…
Бориска похолодел. Неужто мать выносила ублюдка, ребенка таежного духа иччи? Он ведь помнит царапины на материнской спине, когда ее нашли охотники в тайге и приволокли в поселок.
Все тогда опасливо шептались: Дашку медведь покрыл, не иначе. А шалава, зажав ладони меж окровавленных бедер, пьяно щурилась и хихикала, как ненормальная.
Мать заголосила, но тетин Зинин басовитый рык перекрыл ее причитания:
– Чего воешь? Поздно теперь выть. Нужно тварь убить, пока за ней не пришел… отец. У-у, гадина, моя б воля, тебя саму придавила. Одно горе от тебя, Дашка. Детей наплодила – государство корми. Нагуляла с духом – Зинаида на себя грех бери. Ну, что решила? Сдохнем все через твое распутство или спасаться будем?
Бориска не услышал, что ответила мать, только увидел тетю Зину, которая прошла к ведру с водой и плюхнула в него что-то багрово-черное с дергавшимися крохотными ручками-ножками. Подумала и вынесла опоганенную посудину за дверь, в ревевшую непогодой майскую ночь. Потом вернулась к матери.
Бориска не смог удержаться и выскользнул из барака.
Над Натарой бушевала гроза. На реке безумствовал змей. А в Борискиной груди росло какое-то непонятное чувство. От него стало так муторно, что хоть кричи в темноту.
Бориска присел на лиственничные плахи, которые были вместо крыльца.
Ладно, пусть из матери вылез ублюдок. Но ведь он – его брат. Или сестра. Узнать-то ведь можно, кто родился?
Бориска весь вымок, но в барак решил не возвращаться.
Полыхнула молния.
Бориска глянул в ведро и увидел складчатое мохнатое тельце, сморщенное, как старый гриб-дождевик, личико.
Жахнул гром, от него вздрогнули бревенчатые стены барака. Только Бориска точно окаменел. Ну как же так? За что это все ему?
Дождь почему-то стал соленым и едким.
Бориска нагнулся над ведром, дожидаясь небесного огня, которого в тайге боятся пуще зверья, холода и бескормицы. В лесу молния – смерть. А Бориске она сейчас откроет правду.
Миг, когда голубовато-белый пронзительный свет сделал видимыми каждый комок грязи перед крыльцом, каждую щербинку стен, растянулся на долгое время. И Бориска успел заметить, как под слоем воды дрогнули и открылись зажмуренные веки. На него глянул горящий желтым огоньком глаз с черной щелью зрачка.
Бориска заорал.
Кричал долго и истошно, пока не вышла тетя Зина.
– Живой… живой… – только и смог сказать Бориска, указывая на ведро.
Тетя Зина страшно, по-мужичьи, заматерилась, потом перешла на молитву.
Толкнула ногой ведро, вытащила из-за плах топорик и размахнулась.
Бориска потерял сознание.
Очнулся на рассвете возле печки. Видно, тетя Зина собрала все одеяла, которые водились у матери с Бориской, заботливо постелила на лавку и уложила его, беспамятного.
В носу засвербело от запаха нашатыря. Этого добра было полно: выдали вместо сухого молока на подтоварке. Мать было раскричалась, но ей объяснили – бери, что завезли, или талоны пропадут. Бориска тогда расстроился до слез: ну почему ему досталась такая бестолковая мать, которая доказать ничего не умеет? И все этим пользуются.
А вот сейчас в воняющем нашатырем бараке он подумал, что мать всегда была точно дитя малое. Но ничего, он теперь за нее станет заступаться. Отучит пить водку. Сам будет работать и мать заставит.
Подошла тетя Зина, ласково провела шершавой огромной ладонью по щеке. Ее глаза были в красных прожилках, точно она всю ночь просидела у дымного костра. Сказала:
– Проснулся? Вставай да пойдем ко мне. У вас даже хлеба нет. А я накормлю.
Бориска сразу взъерепенился и буркнул:
– С хлеба брюхо пухнет. Я его не
