А Валентину он тоже насиловал? Или она отдалась своему лекарю по доброй воле?
Почему-то Трапезников не сомневался в том, что его жена принадлежала Верьгизу. Боль в сердце подсказала, какое-то шестое, седьмое, восьмое чувство… неизвестно, что именно преисполнило его уверенности: Валентина и в самом деле предала мужа, причем без всякого насилия. И не под гипнозом…
Если жена изменяет мужу, кто виноват? Она? Любовник? Сам муж?
Может быть, Верьгиз уверил Валентину, что от него она обязательно зачнет ребенка?
Может быть. Только кого же произведет на свет женщина, которая лежала в постели с Трапезниковым, у которой были объеденные рыбами пальцы и из которой выполз могильный червь?..
Трапезникова чуть не вырвало от ужаса и отвращения, он едва не уронил Женю. Пришлось несколько секунд постоять, унимая горе, страх, обиду, ненависть и смиряясь с тем, что он ничего не понимает в происшедшем. Поймет ли хоть когда-нибудь?..
Однако сейчас не было времени доискиваться ответа на этот вопрос: пора было начинать морочить голову таксисту!
Впрочем, тут Трапезникову повезло: водила оказался редкостным пофигистом! Видимо, много он чего в жизни повидал, поэтому только угукнул, когда Трапезников пробормотал байку о внезапно лишившейся чувств супруге, осторожно положил Женю на заднее сиденье и дал таксисту адрес: Вишневая улица, 40.
Опасаясь непостижимых происков Верьгиза, Трапезников решил на время укрыться в небольшом частном домике, который достался ему после смерти двоюродной бабушки Марьи Сергеевны, нежно любившей внучатого племянника. Дом находился в Высокове, некогда считавшемся чуть ли не окраиной Нижнего Новгорода, но в последние годы его окружили большие и малые микрорайоны с высотными зданиями, что, впрочем, не помешало сохраниться нескольким десяткам старых домов, домиков и домишек, окруженных садами и огородами, теплицами и сараями. Иногда здесь орали ни свет ни заря петухи, заходились гоготом гуси, блеяли козы и даже мычали коровы. А однажды на полянке в заросшем травищей овраге Трапезников повстречал бабульку, которая безмятежно пасла с десяток овец! Такие пасторальные детали придавали Высокову некую замшелую патриархальность, которая очень нравилась Трапезникову. Но главное, что об этом доме никто не знал. Нет, конечно, Валентине было известно, что у мужа где-то есть какая-то халабуда в Высокове, но сама Валентина там никогда не бывала: она была еще пущей урбанисткой, чем муж… вот только от урбанизма этого ничего не осталось, стоило ей оказаться в Сырьжакенже!
Трапезников стиснул зубы до скрипа.
Где сейчас Валентина? Что с ней? Ох, чего бы он только ни отдал, чтобы сгинула мучительная уверенность в измене жены, чтобы все случившееся оказалось просто наваждением, которое навел на него опытный гипнотизер Верьгиз, чтобы однажды это наваждение развеялось и забылось, как дурной сон!
Однако тяжеленный секач, сунутый под куст в Театральном сквере, мало напоминал сновидение, он был до ужаса реален, и Трапезников снова пожалел, что не взял его с собой. А впрочем, здесь-то, в Высокове, не от кого обороняться, здесь его никто не найдет!
Он показал таксисту дом и расплатился. Выбрался из машины, вытащил Женю. Она все еще была в глубоком обмороке, и Трапезникову стало не по себе. Может быть, надо было «Скорую помощь» к ней вызвать вместо такси? Может быть, ее в больницу следовало отправить?.. Нет же, он настолько уперся в указание в форме приказания, полученное во сне, что спасение «Митиной девочки» взял в свои руки – в буквальном смысле слова взял, вот и несет ее теперь на руках, жалея, что таксист уже уехал: надо было его попросить помочь хотя бы калитку открыть.
А ключи-то он с собой не привез! Они дома остались! Откуда Трапезникову было знать, что он окажется в Высокове?..
Впрочем, баба Маша, царство ей небесное, всегда хранила запасные ключи в сараюшке за домом, в поленнице, и Трапезников так и не собрался их оттуда забрать. Начисто о них забыл, а сейчас вдруг вспомнил – очень вовремя, надо сказать!
С калиткой он и сам кое-как справился и даже умудрился ногой прикрыть ее за собой. Пошел к дому по дорожке, вдоль которой баба Маша в незапамятные времена насажала каких-то многолетних цветочков, но их теперь, конечно, изрядно заглушила сорная трава.
Трапезников мельком подумал, что невредно было бы цветы прополоть, и в это мгновение что-то прошумело за спиной – словно бы порыв ледяного ветра издалека донесся! Трапезников повернул голову – и замер, увидев, что от закрытой калитки к нему приближается Михаил Назаров с белым пятном вместо лица, держа в одной руке портфель, а другую протягивая к Жене!
Трапезников отпрянул, оступился, чуть не выронил Женю, однако в то же мгновение кто-то подхватил ее.
Верьгиз, это был Верьгиз!
Он бросился к калитке, унося Женю, а Назаров оказался рядом с Трапезниковым, и ледяная – даже на расстоянии чувствовался холод, от нее исходивший! – рука его уже почти коснулась лица Трапезникова…
В это мгновение за забором закричал петух, и Трапезников, отшатнувшись от этой жуткой руки, потерял равновесие и рухнул возле дорожки.
Из дневника Евгении Всеславской, 1875 год
Сегодня начала новый дневник. Собственно, это не совсем дневник, то есть запись свершавшегося ежедневно, а просто описание того, что происходило на протяжении последних месяцев. Понятно, что в том состоянии, в котором я была, писать мне было невозможно! Жалею, что старые тетрадки выбросила, но на них и смотреть сил не было, пока лежала несходная. Ведь уж думала, что вовек не поднимусь, и всякое напоминание о прежней жизни, веселой, легконогой, быстроногой, и о том, как бегали на Откос, смотреть ледоход на Волге, как танцевали в Дворянском собрании или на домашних вечеринках, как гуляли в Александровском саду, даже как на молебствиях стаивали в Строгановской церкви на Рождественской, было болезненно, не хотелось вспоминать о том чудесном времени, вот и велела маменьке все мои старые записки в печку швырнуть! Зря, конечно, но ведь я не в себе была и от неподвижности, и оттого, что все старания к моему исцелению оказывались напрасными, только зря мое неподвижное тело мучили. Ох, какие страшные времена были, даже не вполне верится, что они позади! Иногда просыпаюсь – и какое-то мгновение, перед тем, как поднимаю руку, ногу или на бок поворачиваюсь, окунаюсь в тот же ужас неподвижности, и слез, и греховного уныния, и неверия в возможность обычного человеческого будущего, и затаенной мольбы о смерти. Для меня ведь просто стоять и то было невозможно, меня на какой-то тачке возили, а
