Если бы не пластинчатый доспех под сукманом, они могли бы его и не узнать. Лицо Володислава было обезображено и залито кровью от ужасной раны – от лба через глаз и к самому подбородку.
– Он здесь! – выдохнул Берест и потянул тело из-под берега, на лед.
И охнул еще раз, осознав, что не так.
Тело не лежало застывшей колодой, так что даже руку не разогнуть. Оно было гибким, будто теплая кровь еще струилась в жилах… И свежая кровь обожгла грязные пальцы Береста, случайно коснувшегося засохшей корки на лице…
Отроки собрались вокруг него, радуясь, что тяжелые и горькие поиски завершены, но еще не поняв, что они нашли. А он сидел над телом, застыв и не в силах вымолвить ни слова. Нельзя было терять ни мгновения – скорее поднять, перевязать, постараться согреть… Но в груди будто стоял кол, горло перехватило, Берест не мог даже вдохнуть. Безумная надежда сокрушила его сильнее, чем черное отчаяние перед этим.
А когда тело все же подняли, на земле под ним блеснула замерзшая молния. Серовато-золотая, тусклая при гаснущем свете зимнего дня. Скатившись с обрыва к ручью, Володислав невольно прикрыл собой свое последнее сокровище – Ингорев меч.
Часть пятая
Одолженную княгине юрту печенежский торговец Казанай, зимой живший на обычном дворе в Киеве, прислал вместе с велеблудом для перевозки и двумя челядинами, умеющими ловко и быстро ее собирать. И она уже не раз пригодилась Эльге в те дни, когда не находилось подходящего жилья для ночлега. Отроки укладывали на землю или на снег еловый лапник, поверх него – толстые валяные кошмы, оставив промежуток в середине. Навешивали резную деревянную дверь, разводили огонь – дым уходил в нарочно оставленное в кровле отверстие, – и вскоре в юрте становилось тепло, как в избе. Толстый войлок стен надежно защищал от снега, ветра и дождя.
В первую ночь после ухода войска от сожженного Искоростеня пришлось устроиться прямо в поле: поблизости была лишь одна маленькая весь, и ее занял дозорный отряд. В юрте с Эльгой жили Соколина, две служанки, пять человек телохранителей, а теперь еще Предслава с двумя детьми.
Предслава и не дала им отдохнуть спокойно.
– А вы знаете про угров?
Ужинать к Эльге приходили Мистина и Хакон – этот все не мог наглядеться на свою спасенную племянницу. Но вот кашу с курятиной съели, гости ушли к своим дружинам в полевые станы, женщины стали устраиваться на ночь, укрываясь вотолами и теплыми одеялами из медвежин и бобров, как вдруг Предслава села на своей лежанке.
– Про угров? – Эльга повернулась к ней. – А что угры?
– Ну, что мы… что Володислав их на подмогу ждал?
При мысли о муже глаза молодой деревской княгини налились слезами. Не сказать чтобы она любила Володислава – за восемь лет они так и не смогли преодолеть ту вражду между древлянами и русью, которая и привела к этому браку. Среди древлян Предслава чувствовала себя чужой, «русской костью», и во время осады Искоростеня подвергалась опасности внутри стен не меньше, чем снаружи. Но ведь это был ее город, ее муж, ее семья. Обрученная трехлетней девочкой, к мысли об этом браке она привыкала всю жизнь и никогда не видела для себя иной доли. И вот все рухнуло – семья, привычный дом, погиб сам тот край, где она жила и правила. Сейчас казалось, что все племя древлян лежит замерзшими трупами под обгорелой скалой Искоростеня или дрожит в тесной толпе связанных пленников у костров в поле. Потрясенная ужасом этой всеобщей гибели, Предслава не могла радоваться спасению и все хватала своих детей, будто не верила, что они тоже целы. Когда-то она привезла из Киева хорошее приданое, но теперь все богатство ее и детей было на них надето, и даже от холода в дороге они кутались в плащи Эльгиных вышгородских гридей. Красивый ларь, в котором, как Предславе рассказывала в детстве мать, княгиня Мальфрид, чуры родительской семьи перейдут с ней в новый дом, сгорел вместе с княжьим двором в пожаре Искоростеня. «Погибли мои чуры!» – стонала она, а Эльга утешала: «Ты домой едешь, родная моя. Чуры там еще есть». Русский род оставался для Предславы своим – за то ее и не любили у древлян. И даже сейчас, когда все прочее рухнуло, она не могла не думать о том, что для него важно.
– По осени еще, – начала она вспоминать, – как тех… как меня со стравы домой привезли… надумала наша мудрая чадь послать к уграм, подмоги просить. Дары повезли… паволоки, я узорочье все мое отдала… Ни снизки не осталось. Обещали им дань давать… И недавно, седмицы с три, приехал Житина назад и сказал: князь Файса кланяется, за дары благодарен, большого войска дать не может, с саксами большую рать ведет непрестанную, но пять сотен всадников с братаничем своим Такшонем вышлет. Володислав все по заборолу ходил да в полуденную сторону смотрел. Говорил, пришли бы угры сейчас – ух мы бы стоптали их всех… ну, киян.
– А когда именно пришлет – не сказал? – Соколина подползла к ней по кошмам и слушала, ловя каждое слово.
– Месяц брал на сборы. Вот, срок выходит… вроде… у меня все дни в голове перемешались.
Эльга выпрямилась, потом перевела взгляд на телохранителя у дверей:
– Ольрек, беги к воеводам… и к князю.
Гридь кивнул и мигом выскочил за дверь.
Воеводы, уже расставившие дозоры и собравшиеся отдыхать, вновь сошлись и набились в княгинину юрту, где ветер не мешал беседе. Сели кругом на кошмы у огня, будто степняки, все эти потомки норманнов и славян: Святослав, Острогляд из Киева, Грозничар из Чернигова, Ингвар-младший из Ладоги, Тородд и Хакон из Хольмгарда, княжич Судимир Воиславич из Плескова, князь Видогость с Шелони, Равдан из смолян, Гуда с Ловати, дружинные бояре во главе с Мистиной. Лют, как самый среди них младший (князь старший в любом собрании, сколько бы ему ни было лет), пролез в ту сторону, где теснились женщины, и улегся, положив голову на колени Предславе. На него косились, но молчали: он только что вернулся из дозора, и в тепле его так разморило, что не было сил даже сидеть. К тому же все уже знали, что минувшей ночью это он прикончил деревского воеводу Величара и в его греческом доспехе нынче вечером объезжал окрестности русского стана. Однако Предслава, не переставая слушать бурный разговор бояр, опустила руки и стала перебирать волосы Люта: для нее это был все еще тот же мальчик, чье детство прошло у нее на глазах. Занятая своими бедами
