Коловей остался старшим над осколками разбитой рати – и родом, и положением при князе он был выше всех, кто уцелел. А это поистине оказались осколки: среди трех сотен мужей и отроков, набившихся в избы Синявицы, еще двух весей на полуночь от нее, живших в шалашах между избами, в банях и гумнах, едва ли нашлось бы хоть пять человек одного и того же рода. Маличи, жеревичи, ужане, гнилопятяне, таляне, мыкичи, свидовичи, славечане, норичи, убортичи – все двенадцать колен деревских, все гнезда и роды оказались перемешаны, оторваны от своего корня, от дедовых могил, и с недоверием смотрели на окружающих чужаков, с которыми приходилось делиться последним хлебом. Никого не было лишь со Случи: князь Будерад со своими ратниками так и не пришел.
– Надо нам на заход солнца двигаться, – объявил Коловей, когда ему донесли, что киевское войско со всем обозом ушло по малинской дороге, явно направляясь восвояси. – Здесь уже некому против них встать, веси разорены, люди в полон угнаны. Придут Свенельдовы наследники за данью – придется дать, или жизни возьмут. Надо нам идти к Будераду. У него и люди, и городки целы. Сядем там, может, и отобьемся от киян. Не всю землю Деревскую – так хоть Случь вольной сохраним.
– А не изменник ли Будерад? – сомневались древляне, не доверявшие после всего пережитого никому. – Когда мы здесь с русами бились, кровь проливали, раны принимали, братьев теряли – он где был?
– Может, и изменник, – устало глядя на свою поредевшую дружину, отвечал Коловей. – Зато город у него крепкий. Сядем там – все лучше, чем здесь, на разорище.
– Да уж не крепче Искоростеня… – ворчали уже побывавшие в осаде.
Но особенно никто не спорил. Жутко было оставаться здесь, в двух поприщах от Искоростеня: когда ветер дул с той стороны, и сюда долетал запах гари. Казалось, за три года не выветрится дух огромной крады, в которой сгорела деревская сила и воля. А случись опять оттепель – оттуда так потянет трупной вонью, что во всей волости станет нельзя дышать. Здесь было слишком близко до того места, где Марена взглянула всем в глаза; она отвернула жестокое лицо, но казалось, каждый миг может вспомнить об ускользнувших жертвах и возвратиться за ними. Всем хотелось убраться подальше. Даже иным из местных уроженцев. Труп Искоростеня отравил собой всю волость.
Собрали уцелевших лошадей и волов. Запрягли собранные по всей округе сани, погрузили на солому и лапник раненых. Раненых в Синявице собралось до ужаса много: сюда успели из Искоростеня вывезти еще тех, кто пострадал в битве на Размысловом поле и в Нелеповской волости. Ранены были чуть ли не все, кто прорывался из горящего города; часть их соратники сумели унести едва не на себе. Синявицкие бабы сбивались с ног, не успевая ходить за ранеными и собственными хозяйствами; ратники сами перевязывали товарищей. Но не хватало всего, даже полотна для повязок. Каждую ночь до десятка умирало.
Среди прочих раненых на санях лежал один, мужчина или отрок – не понять под повязками, закрывавшими лицо. На сером льне темнели большие пятна крови. Берест и Медведь сами ходили за ним, перевязывали. Целебных трав зимой нельзя было достать – все, что имелось в запасе у местных веснянок, ушло еще после Размыслова поля, – и они делали отвар из рубленых сосновых и еловых игл, промывали им раны и поили раненого. По примеру здешних баб делали мазь из смеси еловой смолы, воска, конопляного масла и меда: нагревали, перемешивали, а потом смазывали страшную рану – от лба через глаз и до нижнего края щеки. Тяжелый клинок ростового топора совершенно обезобразил лицо, и всякий, кто заставал паробков за перевязкой, в ужасе отворачивался.
– Это кто же такой? – с сочувствием спрашивали у них. – Брат ваш, что ли?
– Брат наш, Летыш, – кивал Медведь. – Едва спасли.
Узнав, что князя нашли и довезли до Синявицы живым, Коловей сперва воспрянул духом и хотел оповестить всех, но потом передумал.
– Лучше нам, паробки, молчать об этом. Знают двое, знают трое… до русов дойдет – и оглянуться не успеешь. Найдется какая-нибудь сорока, донесет на хвосте. Русы тогда землю будут рыть, лишь бы его найти и верной дорогой к дедам отправить. Они ведь мнят, что мертвый он, иначе не ушли бы.
– Да и выживет ли еще? – мрачно вздыхал Медведь. – Чего зря людей радовать, когда Марена в головах стоит? Как отойдет… если выходим… на ноги поднимется…
– До места надежного довезти бы, а там поглядим, – добавлял Берест.
Ему не стоило труда говорить людям, будто они с Медведем пытаются выходить своего брата. Восемнадцать лет Берест прожил среди братьев своей крови – с Огневкой, Журчалкой, Задоркой, Межаком и прочей чадью деда Миряты, но теперь уже с трудом вспоминал их лица. Потом у него появились новые братья – Миляевы отроки: Гостима, Тверд, Косач… Их тоже смела Марена метлой железной. Потом Катун, Намолка, Радива… Потом Медведь, Летыш, Младен… Новые семьи приходили к Бересту в эту долгую зиму и исчезали, сменяли друг друга, а он опять оставался один. Захватывало дух от жути при мысли, за сколько родных душ он теперь должен мстить русам…
Володислава Берест в последние месяцы мысленно ставил на место отца. Даже теперь, ухаживая за ним, перевязывая, обмывая и пытаясь кормить похлебкой из муки, едва отмечал, что князь старше него самого лишь лет на пять, а то и менее. В нем был последний осколок Дулебова рода. И за эти последние остатки «своих» – за Володислава, Коловея, Медведя, Даляту – Берест сейчас был готов отдать жизнь так же просто, как раньше за родителей и кровных родичей-малинцев.
По льду Ужа длинная вереница саней и пеших тронулась на заход солнца – вверх по течению. Предстояло несколько дней пробираться к истоку реки, чтобы там через замерзшие болота перейти на приток, а потом и на саму Случь. Эти места почти избежали разорения – лишь в некоторые гнезда заскакивали дружины княгининого войска, проходившего восточнее. Пожаров, грабежей, увода полона здесь почти не знали, но вид разбитого войска повергал в ужас. По пути обоз уменьшался в числе: ужане и мыкичи, вопреки уговорам Коловея, расходились по домам.
– Нынче зимой кияне уж не придут, а на будущее – поглядим, авось чуры не выдадут, – говорили они.
– Останемся все вместе, обороним волю хоть части земли нашей, – убеждал их Коловей. – А разойдетесь по своим женкам – на другую зиму и вас, и женок Ольга в челядь заберет.
– В сей год уж не придет, а там поглядим, – отвечали ему. – К чурам своим поближе, оно лучше… а мы
