И почему я уверен, что все это – неправильные ответы? Все. Истина не настолько… непосредственна. Не столь очевидна.
И когда уже кровь перестанет сочиться из глазницы? Когда прекратятся алые слезы?
Странник просочился в стену за спиной. С него хватит открытого лица Рулада. Слишком похожего, боялся он, на его собственное. Думает, что на него не смотрят – но неужели смотрят на меня? Чьи холодные глаза устремлены на меня, оценивая намерения, подмечая слабости?
Да, видят, где я плачу, видят, почему я плачу.
И да, все это дело рук смертной.
Он двигался быстро, не замечая барьеров извести и камня, гобеленов и гардеробов, плиточных полов и потолочных перекрытий. Через тьму, свет и тени во всех вариациях, через затопленные туннели, по щиколотку в мутной воде, не тревожа поверхность.
В ее заветную комнату.
Она натаскала камней, чтобы построить платформы и дорожки, создала несколько мостов и островков над неглубоким озером, затопившим палату. Свет от масляных ламп играл на поверхности воды, и Странник стоял, снова обретя форму, напротив уродливого алтаря, воздвигнутого обитательницей палаты, – неровную поверхность покрывали причудливые подношения, связывающие амулеты, одеяния, реликвии, предназначенные придать новую форму поклонению богу. Поклонению мне. Гностический подземный кошмар когда-то, пожалуй, забавлял Странника – давным-давно. А сейчас он почувствовал, как презрительно кривится лицо.
Она заговорила из темного угла слева от него:
– Все идеально, Бессмертный.
Одиночество и безумие – самые естественные любовники.
– Все не идеально, Пернатая ведьма. Оглянись вокруг – разве не очевидно? Мы в агонии распада…
– Река поднялась, – проговорила она рассеянно. – Треть из тоннелей, по которым я ходила прежде, теперь затоплены. Но я спасла все старые книги, свитки и таблички. Все.
Под водой. Что-то его беспокоило – не очевидные вещи, не распад, о котором он говорил, но… что-то иное.
– Имена, – сказала она. – Их надо освободить. И связать. О, у нас будет много слуг, Бессмертный. Много.
– Я видел, – отозвался бог, – трещины во льду. Талую воду. Рушится тюрьма того громадного демона моря. Нам и надеяться нечего поработить такое существо. Когда оно вырвется на свободу, начнутся разрушения. Если только, конечно, не вернется яггутка – подлатать свой ритуал. В любом случае – и к счастью для всех – не думаю, что Маэль позволит ему даже такую малость – освободиться.
– Ты должен остановить его! – прошипела Пернатая ведьма.
– Почему?
– Потому что мне нужен этот демон!
– Говорю тебе, нам и надеяться нечего…
– Я могу! Я знаю имена! Все имена!
Он уставился на нее.
– Хочешь заполучить весь пантеон, Пернатая ведьма? Одного бога у тебя под каблуком недостаточно?
Она рассмеялась, и что-то плюхнулось в воду рядом с ней.
– Море помнит. Каждой волной, каждым течением. Море, Бессмертный, помнит берег.
– Что? Что это значит?
Пернатая ведьма снова рассмеялась.
– Все идеально. Сегодня вечером я навещу Удинааса. В его сне. К утру он будет мой. Наш.
– Паутина, которую ты плетешь, – сказал Странник, – слишком тонка, слишком слаба. Ты растягиваешь ее сверх предела, и она порвется, Пернатая ведьма.
– Я знаю, как использовать твою силу, – ответила она. – Знаю лучше тебя. Ведь мы, смертные, понимаем некоторые вещи лучше, чем ты и тебе подобные.
– Например? – спросил удивленный Странник.
– Например, то, что поклонение – это оружие.
От этих сухих слов бог похолодел.
Ах, бедный Удинаас.
– Теперь ступай, – велела она. – Ты знаешь, что нужно делать.
Знает? Да… знаю. Подтолкнуть. Это я умею лучше всего.
Жезл ударил сбоку по голове Танала Йатванара, в глазах вспыхнули звездочки, он пошатнулся, опустился на колено; потекла кровь. Над ним Карос Инвиктад произнес небрежно:
– Советую вам в следующий раз, как захочется рассказать о моих занятиях агентам канцлера, передумайте. Потому что в следующий раз, Танал, я велю вас убить. Самым неприятным образом.
Танал смотрел, как длинные капли крови капают на пыльный пол. В виске бился пульс, а пальцами он нащупал, что лоскут содранной кожи свисает почти до щеки. В глазу с той стороны то и дело появлялась муть – в такт биению пульса. Он чувствовал себя раскрытым, уязвимым. Словно ребенок среди бесчувственных взрослых.
– Куратор, – произнес он дрожащим голосом, – я никому ничего не говорил.
– Солгите еще раз, и милости не ждите. Солгите еще раз – и вдохните поглубже – это будет ваш последний вдох.
Танал облизнул губы. Что делать?
– Простите, куратор. Это не повторится. Я клянусь.
– Убирайтесь и пришлите слугу – убрать бедлам, который вы тут устроили.
Мутило, горло сжималось от подступающей тошноты, но Танал Йатванар спешил прочь, согнувшись чуть не пополам.
Я же ничего не сделал. Ничем не заслужил такого. Паранойя Инвиктада ввергла его в пучину безумия. Хотя его сила и растет. Представить только, угрожать смертью канцлеру, прямо в кабинете Трибана Гнола! Разумеется, это всего лишь то, как представляет произошедшее куратор. Но Танал заметил блеск в глазах Инвиктада – итог славного визита в Вечный Дом.
Все зашло слишком далеко. Все.
Голова кружилась, и Танал отправился искать лекаря. Сегодня еще так много предстоит сделать. Предстоят аресты, и пусть череп раскроен, однако точное расписание Кароса Инвиктада требуется соблюдать. День будет славным. Для Патриотистов. Для великой летерийской империи.
Это позволит снизить напряжение, облегчить непомерное бремя народа – и не только здесь, в Летерасе, но и по всей империи. Слишком много удручающих слухов, о битвах и поражениях. Ропот по поводу нехватки твердой монеты, странное исчезновение чернорабочих, байки о благополучных прежде семьях, впавших в долги. Шепоток об огромных финансовых домах, качающихся, точно деревья с гнилыми корнями. Нужны героические победы, и сегодня ожидается одна. Карос Инвиктад нашел величайшего предателя, и он, Танал Йатванар, произведет арест. И эта подробность станет известна. Мое имя – главное во всех сегодняшних событиях. Об этом я позабочусь.
Не только Карос Инвиктад умеет пожинать славу.
Древние города хранят много тайн. Обычный житель рождается, живет и умирает в слепом неведении. Странник знал свое презрение к человечеству – за суетность смертного существования, которое ведет к ослеплению, полному невежеству и ложной вере. Он слишком часто видел сознательное упрощение, к которому люди прибегали, покинув детство (и чудо его бесконечных возможностей), словно жить значило пожертвовать и свободными мечтаниями, и бесстрашием, необходимым для их осуществления. Словно добровольное самоограничение, призванное оправдать поражения, это достоинство – вдобавок к ханжескому самодовольству и высокомерному самобичеванию.
Ах, да на себя посмотри, на то, что собираешься сделать. Древние тайны города заключены в предметах обихода, их обычно ожидает безжалостный конец. Но разве он не бог? Разве это не его владение? Если все сущее не открыто для употребления – и даже злоупотребления, – тогда для чего оно?
Он шагал сквозь призрачные стены, через затопленные уровни, отмечая спрятанные, тайные узоры, структуры, порядок вещей, имеющих значение, хотя это понимание предназначено не для него, не для его ума, а для кого-то чужого, затерянного в мертвых веках далекого прошлого.
Однако нет конца проявлениям, из которых очень немногие привлекают внимание смертных, среди которых он теперь шагал – шагал невидимым, незаметным, не
