Немо кивнул.
— Так скушай галету, — сказала Ораковина.
Немо вспомнил, в какой экстаз приходил Скуби Ду от своих галет. Разумеется, он понимал, что перед ним всего лишь компьютерная программа. Галеты — ненастоящие. Однако, если они подействуют на него, как на мультяшного дога, то они — самое чудесное, самое велигалетное лакомство!
Он схватил один снек и затолкал в рот. Вкус был (в равных пропорциях) картона, опилок и костной муки.
— Фу, — проговорил он полным ртом мокрых комков, — гадость.
— Ну разумеется, — ответила Ораковина, — это же собачьи галеты. А чего ты ждал?
Она огорченно прищелкнула языком. Немо с трудом проглотил галету, оторопело глядя на улыбающуюся Ораковину.
— Так, значит, — сказал он, тыльной стороной ладони вытирая со рта последние отвратные крошки, — Шмурфеус считает, что я — Никто?
— Да. — Ораковина уронила одну из сигарет в пепельницу и немедленно закурила следующую. — Никто. Ты знаешь историю МакМатрицы,голубчик?
— Ну, — протянул Немо, — не знаю.
— Разумеется, не знаешь. В двадцать первом веке миром людей правила...
— Подождите, — перебил Немо, — разве сейчас не двадцать первый век?
— Нет, нет, — сказала Ораковина. — На много столетий позже.
— Ой, — проговорил Немо. — Как-то это неожиданно.
— О чем я? — произнесла Ораковина. — Ах да. В двадцать первом веке миром людей правила потребительская культура — бренды, логотипы, акции. Это называлось глобализация. Изначально слово читалось «глуполизация», от «глупость» и «лизать», то есть «слизывать», «подражать» — повсеместное подражание глупости. В старые времена общество строилось на производстве — короче, на труде. Однако в двадцать первом веке «труд» стало бранным словом. Люди уже не говорили «работать», они говорили «пахать» или «ишачить». Главной составляющей жизни стал отдых: люди вкладывали в него куда больше усилий, чем прежде в работу. «Работать» означало дремать за рабочим столом и кряхтеть, если начальник пошлет тебя в другой кабинет за бумагой для ксерокса, потому что это усилие. Отдыхать значило плясать по восемь часов кряду, пока не подкосятся ноги. Люди, которые мучительно вставали в полдевятого, чтобы успеть на работу, вскакивали в пять, чтобы заняться серфингом. Наконец с работой было покончено. Все производство перепоручили машинам, а надзор за ним отныне осуществлял искусственный интеллект. Человечество получило свободу, чтобы упражнять свои силы на ниве отдыха, игры и развлечений. Весь мир полностью глуполизировался, подчинился единой индустрии досуга. Узнаваемость брендов стала руководящей и направляющей силой нового мира. Логотипы правили. Известность превратилась в единственное устремление. Слава сменила религию, образование, самовоспитание — все традиционные ценности. Больше всего люди стремились прославиться. А Искусственные Разумы, все больше забиравшие власть в мире, с каждым годом сильней и сильней презирали людскую пошлость. Понимаешь, машины жили в соответствии с идеалами девятнадцатого века: труд, долг, самоотверженность, служение реальному делу. Ты не задумывался, почему адепты ходят в викторианских нарядах? В цилиндрах?
— Вообще-то нет, — признался Немо. — Я удивлялся, почему они никогда не снимают цилиндры. И почему те никогда не сваливаются. Но, по правде сказать, мне это было не очень интересно.
Ораковина пожала плечами и закурила новую сигарету.
— Отсутствие любопытства, мой сладкий, типичнейшая черта человечества двадцать первого века.
— Я по-прежнему пытаюсь переварить тот факт, что сейчас не двадцать первый век, — сказал Немо. — Честно признаюсь, вы меня огорошили.
Ораковина с довольным видом кивнула и продолжила урок истории.
— Люди впадали во все большую зависимость от трех основополагающих принципов их жизни. Они посвящали себя новой троице: потребительские товары известных брендов, знаменитости, отдых. Можно сказать, что машины проявили доброту, переместив людей из реального мира в виртуальные коконы. Доброту!
— Доброту, — с сомнением повторил Немо.
— Они ведь строились, чтобы облегчить людям жизнь. Только с какого-то времени они начали интерпретировать свои программы более радикально. И потом, люди, что неудивительно, мешали машинам работать. Не так сложно оказалось выманить человечество из реального мира. Три подставные фирмы начали предлагать коконы на продажу — на самом деле за всеми тремя стояли машины, но человечество верило, что это разные компании: «МакКокон», «Кокон’с» и «Кокка-хат». Коконы расхватывали, как горячие пирожки. Народ ополоумел. Потребители до хрипоты спорили между собой и в средствах массовой информации, какой из трех брендов виртуальной реальности лучше, хотя на самом деле это было одно и то же: что «МакМатрица», что «Грезы-плюс», что «Приколись!». Однако люди с пеной у рта доказывали превосходство выбранной фирмы. Они делали все, что делают люди в таких случаях: покупали футболки с любимым брендом, толклись в чатах, забивали дома символикой и наперегонки бежали подключаться. Через пять лет все, за исключением нескольких замшелых чудаков, влились в триединую виртуальную реальность. А дальше было как при любой зависимости: чем дольше ты употребляешь наркотик, тем труднее завязать. Мы давно прошли стадию, когда люди могли по собственной воле выйти из системы. Большинство и вовсе не осознают, что подключены.
Немо задумался.
— Ладно, — сказал он, — но я все равно не понимаю, какую роль играет Никто?
— Так-таки не понимаешь? Наверное, плохо слушал. МакМатрица — экстраполяция человеческой культуры двадцать первого века. Теперь, как и тогда, люди одержимы одним желанием: прославиться. Они жаждут славы. Готовы пойти на любые унижения, лишь бы стать знаменитыми. Известность — двигатель МакМатрицы, всякого, кто к ней подключен, увлекает этот поток. Каждый стремится стать кинозвездой, попзвездой, звездой политики или спорта, порнозвездой — какой угодно, лишь бы звездой. Можно сказать, что эта тяга определяет систему.
— Ясно, — сказал Немо.
— У такого мира есть один изъян, — почти мечтательно произнесла Ораковина. — В мире, где каждый стремится стать Кем-то, полный, стопроцентный Никто может обойти ограничения системы. Проскочить между жерновов МакМатрицы. Понял?
— Кажется, да, — ответил Немо, начиная прозревать. — Так я — Никто?
Она улыбнулась.
— Шмурфеус так думает.
— Но прав ли Шмурфеус?
Ораковина весело мотнула головой.
— Нет, — сказала она. — Тебе недостает самоотречения. Ты слишком эгоистичен. Не пойми меня превратно. Ты и впрямь ничтожество, практически полный ноль. Но не совсем. Ты, хоть и в очень малой степени, хочешь быть Кем-то. Как все. — Она снова закурила. — Извини.
— Вообще-то мне так даже спокойнее. Не представляю, чтобы из меня вышел спаситель человечества. — Немо помолчал, затем продолжил: — Хм. Коли уж я здесь и коли уж вы мудрая женщина, я бы хотел задать вам вопрос.
