И всё шло к тому, что князь Финист-старший будет, во славу Солнца, править небесным городом ещё двадцать, или тридцать лет, или больше; весь мой народ, как я видел теперь, сидя на крыше и наблюдая бурление хохочущей толпы, – смотрел в будущее уверенно и прямо.
Да, это был Золотой Век: как я себе его представлял по рассказам школьных учителей.
И младший Финист, наследник сверкающей и неоспоримой славы своего великого отца, тоже выглядел как порождение Золотого Века, как лучшее дитя, которое может родиться от лучшего родителя, как образчик благородства и физического совершенства.
И, разумеется, в этом совершенном, прекраснейшем, ясноглазом юноше был свой изъян; не бывает совершенства без изъяна.
Его лицо – если очень внимательно всмотреться, напрягая зрение, – хранило отчётливые, резкие следы старых ран, грубых, заживших порезов на скулах, на губах, на лбу.
Для меня, привыкшего к боли, к травмам, к рассечениям и переломам, эти следы на бронзовом лике княжеского наследника много значили.
Я увидел: однажды ему сильно досталось; однажды он влез головой вперёд в смертную западню и чудом уцелел.
Но толпа на площади, конечно, не хотела изучать шрамы на лбу жениха; плевать, какой у жениха лоб, всем была нужна невеста.
Её я тоже не знал, но полюбовался. Прямой нос, гордая грудь, в золоте и серебре от макушек до пят, самоцветные камни в ушах и на пальцах, а за спиной – свита из дюжины товарок, таких же юных, сверкающих глазами и богатствами.
Пока они шли по главной улице, в сиянии золота, в свете сотен факелов, под дождём из цветных бумажек и розовых лепестков, – народ азартно шумел, свистел и выкрикивал имена молодых.
К сожалению, в оре тысяч глоток я не сумел расслышать, как зовут невесту. Но невеста меня не интересовала.
Внизу, у дикарей – у всех племён и народов, мне известных, – был в ходу хороший обычай, имеющий большую практическую пользу. В день свадьбы любой гость мог обратиться с любой просьбой к жениху, невесте, их родителям и членам их семей – и такую просьбу обязательно следовало уважить. Свадьба считалась священным актом, очищающим дух всех её участников. В день свадьбы, когда семейными узами скреплялись не только двое молодых людей, но и оба их рода, – примирялись старые недруги, прощались обиды. И даже – в не столь уж редких случаях – насовсем прекращалась кровная вражда.
В моём небесном народе такого обычая не существовало.
Но теперь, размышляя о причинах появления в моей жизни бескрылой Марьи, обладательницы бронзовой трубы с полированными подзорными линзами, давней возлюбленной княжьего отпрыска, да притом решительной, отважной и, прямо сказать, отчаянной девушки, – я всё чаще думал, что Бог Света посылает мне возможность поправить мою искривлённую, погубленную судьбу.
Я не знал, как это сделать, но точно понимал, когда сделать.
Сейчас. Сегодня, или завтра, – пока гудит свадьба, пока люди расслаблены.
Мне следовало напрячь свой разум, обленившийся за два десятилетия, и придумать ловкую игру, в которой все лучшие ходы совершают две главные фигуры.
Я и Марья.
Моё вожделение давно пропало. Провести ночь, или две, или пять ночей с горячей дикаркой, истекающей соками, – это, конечно, прекрасно. Но она любила Финиста. Не меня.
Я глядел на него, физически совершенного, облитого золотом, с напряжённым взглядом, умным, но сильно затуманенным, и понимал, почему она отталкивала меня с таким презрением.
Я был ему не чета, конечно. Глупо сравнивать молодого со старым. По сравнению с княжьим сыном я был никто.
Я был грязнее, беднее, скучнее, и я не имел такого интересного и прекрасного окружения.
Призна́юсь, то был невесёлый момент. Я сильнее прижался к тёплой бамбуковой крыше, проглотил комок в горле и решил, что эта девчонка, земная бескрылая Марья, при всех её достоинствах, к сожалению, мне не достанется.
А могла бы достаться. Если бы я захотел – добился бы её, что-нибудь придумал, соврал, наплёл, как говорят дикари, «с три короба», оставил у себя в берлоге, напоил бы. Но нет – привёз в город, к любимому.
Уступил её другому.
Красивому богатому мальчику.
Ничего, подумал я. Жизнь сегодня не закончилась. С девушкой мне повезёт в другой раз, а теперь следует подумать, как обернуть дело с Марьей для собственной пользы.
Перед дверями Храма главный жрец – я забыл его имя – велел жениху и невесте развернуться лицами к собравшимся, взял их руки и соединил.
Толпа запела гимн. Простые слова, мотив ещё проще: эту старую песню мы учили ещё в школе.
Люди умеют ползать.Люди умеют ходить.Люди умеют летать.О да, люди умеют летать.Люди умеют повелевать миром.Люди умеют быть счастливыми.О да, люди умеют быть счастливыми.Летают только счастливые!О да, летают только счастливые!Припев я повторил вместе со всеми, но, конечно, вполголоса.
От тоски слёзы снова навернулись на глаза.
Когда я пробираюсь в город и вижу своих соплеменников – я всегда плачу, и слёз своих не стыжусь.
Сказать по чести, я вообще никогда не стыжусь своих поступков. А особенно не стыжусь преступления, которое якобы совершил.
Не стал смотреть дальше, не стал искушать судьбу – отделился от кровли и исчез во мраке.
Аккуратно обогнув город по низкой дуге, сел на краю привратной площадки: там, куда недавно доставил девку Марью.
Прежде чем меня заметили, выдернул из доспеха кусок кожаного шнура и привязал его к краю деревянной доски, последней в ряду; дальше опрокидывалась ледяная пустота. Концы шнура спутал тройным узлом. Проверив крепость затяжки, соскочил с настила и отдался пьянящему кровь свободному падению; мой путь лежал вниз. Домой.
Кожаный шнур с тремя узлами предложил сам Куланг.
Захочешь поговорить, сказал он, привяжи шнур на краю настила, строго на восход от центра ворот, и затяни три узла.
Такой мы с ним придумали тайный знак.
4.Куланг прилетел на исходе ночи.
Многие годы мы встречались в одном и том же месте, незаметном с воздуха: в неглубокой пещере, спрятанной в голых скалах на северной окраине долины. Когда-то в укромной каменной нише обретался медведь, могущественный и красивый хищник, подлинный властитель здешнего животного мира; к сожалению, мне пришлось его изгнать. Точнее, зверь ушёл сам: животные не любят и сторонятся людей, а при появлении нас – птицечеловеков – и вовсе мгновенно обращаются в бегство.
Здесь было прохладно, но Куланг всё равно имел на лице недовольную гримасу, и когда мы обнялись – я почувствовал, что мой товарищ вспотел.
– Что, брат? – спросил я. – Душно?
– Ты знаешь, – ответил Куланг. – Я не люблю бывать внизу. Как ты
