В полосе Солнца, протянувшейся от окна, внутренности ведьминой избухи увиделись затхлыми, закопчёнными, куклы – засаленными, чумазыми, сама старуха – жалкой, полумёртвой, замотанной в поганое тряпьё.
– Посплю во дворе, – сказал я, и вышел из дома; под открытым небом стало легче и спокойней.
Отойдя на пять шагов от входа в избу, лёг на траву и закрыл глаза.
Земля ещё хранила прелое летнее тепло, от неё шёл душный ток, пахло гнилыми кореньями, сухой хвоей, червями, помётом животных. Солнце заметно опустилось ниже к горизонту, но лучи его ещё были животворны.
Последнее, что запомнил, уже сквозь тяжкую хмельную дремоту – старуха подошла и укрыла меня одеялом.
Мне, выросшему в небесном холоде, это не требовалось; но я знал, что таким образом дикари выражают заботу, и не возразил.
Проспал весь день и всю ночь.
Очнулся перед рассветом, свежий, с ясной головой и предчувствием чего-то важного и хорошего.
Над крышей избы поднимался дым. В траве шуршали ночные звери – впрочем, держась от меня на почтительном расстоянии.
Тихо, свежо было вокруг. Ниже по склонам холма переливался, быстро оскудевая, ночной туман – его клочья, как живые, расползались в стороны, прячась под тень деревьев.
В такие моменты я любил нижний мир и его обитателей.
Небо любит только тех, кто умеет летать, а земля любит и принимает всех, разумных и неразумных, летающих и ползающих, живым даря пищу, мёртвым – последний приют.
Бабка Язва вышла из дома, махнула рукой.
– Проснулся? Иди, поешь горячего.
– Нет, – ответил я. – Не буду. Мне нужна свежая голова.
– Тоже верно, – согласилась ведьма. – Тогда поспеши. Всё уже случилось. Девку Марью посадили под замок. Жену Финиста тоже. Нынче суд будет.
– Откуда ты знаешь?
Ведьма усмехнулась и показала пальцем в небо.
– Оттуда.
– Тогда прощай, мать, – сказал я. – Благодарю тебя за всё. Если б не ты – я бы не выжил. Может, ещё свидимся.
– Свидимся, – уверенно сказала ведьма. – Князю поклон передай. И вот ещё.
Она бросила мне под ноги костяной гребень. Я подобрал.
– Причеши волосья, – велела старуха. – Предстанешь перед судом – будешь прилично выглядеть.
Я сделал, как она велела, а потом вспомнил: снял с себя все украшения, цепочки, браслеты и перстни с камнями; одна цепь – золотая и самая тяжёлая – застряла в волосах, и я, дёрнув, порвал её, не испытав никакого сожаления.
Бросил всё на одеяло. Бриллианты и изумруды сыграли, выбросили радужные искры.
– Сохрани у себя, – попросил я. – Если уцелею – вернусь и заберу.
– Как скажешь, – ровным тоном ответила ведьма.
Я поклонился на прощанье и взмыл в небо.
9.Над городом вертикально поднимался длинный столб чёрного дыма, издалека заметный в пронзительной синеве. Увидев дым, я окреп духом и нервами. Жрецы жгли смоляной костёр, в полном соответствии с Заветом.
Если в обители птицечеловеков изобличена измена – следовало возвестить о ней дымовым сигналом, дабы все, покинувшие город для тех или иных надобностей, немедленно вернулись.
Согласно завету, суд должен вершиться при всём народе.
Не прячась, я опустился на площадку перед главными воротами.
Двадцать лет мои ноги не касались этих старых, длинных досок, выгоревших до пепельного цвета.
Сердце моё стучало: я волновался.
Из ворот вышли сразу четверо, оснащённые по полному тревожному уставу: со щитами и копьями, в шлемах; лица закрыты масками. Пока они приближались, я снял перевязь с мечом и бросил на настил, далеко вперёд перед собой. Вынул нож – тоже бросил. Поднял руки.
Четверо приблизились, выставили копья. Железные острия были наточены до остроты солнечного луча.
– Кто таков? – спросил один из воинов, обладатель серебряного, тускло сверкающего нагрудного знака: младший командир дневного караульного наряда.
Когда-то этот знак носил я сам. Правда, недолго.
Прочие охранники сверлили меня настороженными взглядами и явно были готовы пронзить мою грудь без малейших колебаний.
– Моё имя – Соловей, – сказал я. – Уроженец Вертограда. Сын Соловья-старшего. Преступник. Двадцать лет назад осуждён за разбой и изгнан.
– Зачем вернулся?
– Понадобилось.
– Лечь на настил! Лицом вниз, руки в стороны! За сопротивление – смерть на месте!
Я сделал, как велели.
В четыре руки меня обхлопали, обшарили от плеч до пяток. Меч и нож подобрали, изучили.
– Вставай. Руки за спину, смотреть вниз. Молчать, выполнять приказы. Дёрнешься – убьём. Шагай вперёд.
– Мешок, – сказал я.
– Что?
– Мешок забыли на голову надеть. По Уставу так.
– Знаешь Устав?
– Я тоже служил в охране.
Меня толкнули в спину.
– Сейчас разберёмся, где служил. Шагай быстрей.
Миновав ворота, меня провели в караульное помещение, заполненное молодыми ребятами с оружием в руках: в день суда вся охрана была поднята по тревоге, наряды удвоены, а в княжьем доме и в Храме – утроены; казарма гудела голосами, звоном металла, треском открываемых и закрываемых дверей. Когда меня ввели, шум затих; я рискнул поднять голову и посмотреть в лица, и успел поймать три-четыре любопытных взгляда, и увидел, что новая, выросшая без меня молодёжь была хороша. Крепкие тела, бронированные в литые мышечные корсеты. Красивые, хоть и слишком юные лица. Умные глаза. Потом меня сильно толкнули в спину.
– Смотреть в пол!
Ввели в комнату для пойманных. Закрыли тяжёлую дверь.
Я сел на лавку и стал привыкать.
Ноздри обоняли запах бальсы, пробки и смолы. Огромная конструкция дышала, играла, подрагивала, колебания были ничтожны, но всё же ощутимы, пол ходил то вниз, то вверх, стыки несущего каркаса протяжно скрипели.
Стены не задерживали звуков. В жилых комнатах мы обычно завешивали стены коврами, чтоб не слышать соседей, – но в камере для задержанных не могло быть и речи о коврах; только голое дерево.
Караульное помещение ходило ходуном. Звучали шаги, звон оружия, доносились десятки возбуждённых, зычных голосов; из оружейной скрежетали точильные камни.
Всё шло, как я рассчитывал. И ведьма не соврала, угадала.
Я улавливал целые части, куски разговоров, где повторялись слова «суд», «старший Финист», «дикая девка», «золотое платье», «Цесарка», «жрецы», «измена».
Молодые охранники не были напуганы – происходящее их скорее развлекало; один раз я даже услышал взрыв смеха.
Спустя короткое время разговоры вдруг разом стихли, грянули двери, послышался топот тяжёлых ног.
Раскрылась дверь; ко мне вошёл Куланг.
Его взгляд, обращённый на меня, был холодным и спокойным. Я тоже не выдал себя ни единым шевелением.
Мой товарищ был одет в полную боевую броню, состоящую из тончайших медных и бронзовых пластин, и опоясан, по старому воинскому обычаю, двумя мечами.
По осанке его, по исходившей яростной силе было видно, что власть его и авторитет среди молодых воинов – громадны: когда он вошёл, прочие сгрудились за его спиной, боясь дышать и ловя каждое слово командира.
– Соловей, – презрительно сказал он. – Ты осуждён и изгнан. Зачем ты вернулся?
– На суд, – ответил я. – В Храме зажгли смолу. Я видел дым. В Завете сказано, что в суде участвует весь народ до последнего человека. Я тоже хочу.
Куланг посмотрел прямо в мои глаза.
– У тебя есть, что сказать на суде?
– Есть.
– Хорошо. Тогда подожди. С тобой ещё поговорят.
Куланг повернулся к
