Старый князь выслушал с совершенно бесстрастным лицом и поднялся – снова тяжело, уперев обе руки в колени. Исполин слабеет, подумал я. Сколько ему лет? Двести пятьдесят? Если уцелею, надо будет спросить у жрецов.
– На твоём месте, – произнёс князь, – я бы готовился к смерти.
– Подожди, – сказал я, когда он уже шёл к двери. – Если убьёте меня – пощадите хотя бы девушку! Хотя бы её!
Ответа не было; старик исчез.
Тот же мальчишка-охранник, с крепкой шеей и толстыми щеками, вынес кресло, глянул на меня опасливо и закрыл дверь.
Может, и убьют, подумал я.
Обоих.
И Марью, и меня.
Тихо задушат и сбросят; следов не останется.
Не все знают, что в комнатах княжьего дома есть тайные выходы, люки в полу. Старик может самостоятельно открыть такой люк и сбросить Марью, ничего никому не объясняя.
Была девка – и нет её.
Был Соловей, преступник, разбойник, – и нет Соловья.
Да, он был умён и великодушен, старый правитель летающего народа; но за двадцать лет моего отсутствия великодушие могло исчезнуть. Жизнь переменчива. Добряк может озлиться, благородный – стать подлецом.
Не сам ли я прошёл тот же путь? От воина, человека чести, – до злодея?
Уповая на благородство других – вспомни о себе. О том, как низкие помыслы одолевали тебя.
Ожидая от ближних правды – отыщи её сначала в себе.
Я подумал, что неплохо было бы помолиться, однако священные слова давно стёрлись из памяти.
Честно сказать, я никогда не помнил до конца ни одной молитвы; в молодой голове такое не задерживается.
Безо всякой уверенности я подошёл к окну, снаружи закрытому, но пропускающему сквозь щели тонкие золотые лезвия, и подставил лицо под луч.
– Великое Солнце, – пробормотал. – Ты даёшь свет, им же все мы живы… От твоего тела питаемся…
Как учили жрецы, трижды сильно нажал пальцами на закрытые глаза, и под веками, в чёрной пустоте, вспыхнули разноцветные бутоны удивительной красоты: переливчатые радужные знаки, послания высшей сущности.
– Ничего не взыщем, кроме света, и его воле подчинены…
Дальше я не помнил слов; узоры на обратной стороне век быстро вспыхнули, но так же быстро исчезли.
Ещё раз повторю: я никогда не был благочестивым; два или три основных заветных стиха меня заставили выучить в детстве родители и учителя; повзрослев, я всё забыл.
Не было у меня никогда никаких особенных отношений с богом.
До изгнания я был слишком молод; юному дураку бог не нужен.
После изгнания я решил, что бог меня оставил, – и с тех пор почти никогда не вспоминал о нём.
Бог был наверху.
Бог любил сверкание, сияние, сладкие запахи и красивые слова.
Бог любил дышать полной грудью в храме, где потолок восходит к небу.
Бог любил сиять в чашах, наполненных алмазами, рубинами и изумрудами, бог очень любил отразиться в золотой поверхности алтаря. Бог хотел, чтобы тысячи людей, специально разряженных в парчу и бархат, вставали перед ним на колени.
Я же – был замотан в тряпьё и задыхался в нижнем мире, я умирал от сырости и скверных испарений, вокруг меня не было ничего сияющего, вместо сладких благовоний я обонял тяжкие смрады животных калов, а вместо песнопений слышал только рычание зверей, готовых в любой момент вцепиться в моё горло, и шипение стремительно ползающих рептилий, готовых отравить меня ядом.
Нет, бог меня не покинул.
Он, всесильный и сверкающий, каждый день выходил из-за края земли, даруя мне очередной, ещё один день существования – горчайшего, сходного с пыткой.
Он никак не облегчил мне судьбу. На мои злоключения он только смотрел; может быть, он сам обрёк меня на тяжкие испытания; так или иначе, у меня не было ни малейшей причины помнить о боге и вести с ним какой-либо диалог.
А теперь вот – захотел.
Но это длилось недолго.
Я попросил у него подмоги, но не для себя – для девки Марьи.
Показалось, что просить для себя в нынешней ситуации – не слишком честно.
И я попросил, чтоб всё получилось у земной девочки.
Уж не знаю, помогает ли наш бог нижним троглодитам.
Если переживу этот день – спрошу у жрецов.
После полудня из-за двери донеслись запахи еды. По традиции, воинов, несущих службу в охране, ежедневно кормили земной пищей, обычно никто не отказывался: поесть – значило убить время; караульная служба хоть и престижна, но на самом деле очень скучна. Смена длится сутки: от полуночи до полуночи. За сутки каждый воин половину времени проводит на посту, вторую половину времени отдыхает в караульном помещении. Точить клинки и рассказывать друг другу анекдоты надоедает уже через месяц. Те, кто прослужил в охране больше года, в основном молчат и к службе относятся как к повинности.
Так было в мои времена, когда я сам был одним из них.
От нечего делать я очень долго – половину дня, с полудня и до вечера – просидел возле двери, подслушивая разговоры молодых воинов.
В общем помещении одновременно находилось примерно две дюжины человек, из которых бо́льшая часть – старшие охранники – помалкивали, но пять или шесть молодых оживлённо обсуждали происходящее.
После обеда караул сменился: пообедавшие заступили на посты, а отбывшие смену пришли и в свою очередь тоже шумно уселись обедать: эти принесли новую порцию новостей и слухов, и обменялись с остальными.
Речь шла о покушении на жизнь княжеского сына.
Вор и разбойник Соловей, сидящий сейчас вот за этой дверью, доставил в город дикую девку: убийцу, вооружённую ножами и древнейшим земным колдовством.
Чтобы добраться до княжеского сына, девка сошлась с его молодой женой и за одну ночь сшила для неё золотое платье; в обмен на это платье Цесарка разрешила девке зайти в спальню.
Девка заперла дверь изнутри; она и Финист пробыли наедине совсем недолго: время, за которое прогорает один настольный масляный светильник.
А в такой светильник, как вы знаете, нужно доливать масло восемь раз за ночь.
Когда время вышло, Цесарка стала стучать в запертую дверь. Ей не открывали.
Она стала колотить кулаками и подняла тревогу. Мгновенно вбежала охрана, но тут дверь открылась, вышел младший Финист, вооружённый мечами. Охрана не осмелилась спорить. Финист приказал запереть и связать собственную жену за измену. Цесарка подняла крик. На шум пришёл Неясыт, попытался увести дочь с собой, но младший Финист не позволил, и приказал задержать и запереть и самого Неясыта тоже. Охрана не знала, что делать; младший князь был настроен решительно и меч держал высоко. Его нельзя было узнать: на свадьбе он еле ходил, был бледен и пил маковый настой, а теперь громогласно кричал про измену и требовал разбудить отца.
Наконец, прибежал старый князь, тоже – с мечом в руке, в окружении личных людей (в том числе назвали и Куланга), – и
