– На суде, – тихо прохрипел он, сжимая сильные пальцы на моём затылке, – ты должен сказать, что девка тебя обманула. Скажешь, что она колдунья. Скажешь, что она собиралась соблазнить чужого мужа и подчинить его своей воле, и прибрать к рукам весь город. Золотую нить она также получила от тебя обманом и хитростью. Скажешь так – и тебя пощадят. Даю слово.
И разжал хватку.
Я посмотрел на обоих – одинаково дрожащих от волнения – и покачал головой.
– Не могу. Это же неправда. А на суде врать нельзя. Начнут допрашивать, выяснять подробности – поймут, что я обманываю. Тогда точно повесят.
– Не бойся, – резко произнёс Неясыт. – Никто не будет тебя допрашивать. На сегодняшнем суде ты не главный. Тебя вообще никто не ждал, ты никому не нужен и неинтересен. Тебе зададут от силы два или три вопроса. Поверь, так и будет.
– Всё равно, – сказал я. – Не могу. Я прибыл с чистым сердцем, чтоб попросить у народа прощения. Врать в такой момент никак невозможно.
– Мы тебе заплатим, – тихо сказала Цесарка. – Золотом или алмазами.
– Благодарю, – ответил я. – Но у меня есть свои алмазы. И золото. И ещё многое другое. Если народ и князь простят меня, я отдам свои богатства на нужды Храма. И начну жизнь с чистого листа. И этих ваших предложений про соврать на суде и заплатить за это алмазами – я не слышал, и никому не скажу; но для себя вывод сделаю. И врать не стану. Я уже был преступником, и мне надоело, теперь хочу пожить честно.
Они молчали.
Я очень хотел высказаться до конца, заявить им, что они оба – продажны, и думают, что остальные люди – такие же; им обоим никак нельзя находиться рядом с верховной властью; именно эти двое и были настоящими изменниками, достойными жестокого наказания. И то, что дочь обменяла собственного мужа на золотую тряпку, – закономерность. Она для того и рвалась наверх, чтобы продавать всё, что можно, и всех, кого можно, и наслаждаться золотым сверканием.
Так и не сказав ни слова, они ушли: сначала отец, следом дочь. От неё остался сиропный запах. Провожая их, я опять дважды поклонился. Но они не обратили на мою вежливость никакого внимания.
Тут следует кое-что пояснить.
Читатель моих записок может заподозрить, что на протяжении всего того дня, длинного и трудного, я только и делал, что просчитывал варианты, подслушивал, обдумывал и ловко маневрировал, договариваясь с всесильными князьями и не менее всесильными их придворными, и даже дерзил, и вообще выступал как бесстрашный и привлекательный хитрец, всё предугадавший и предусмотревший заблаговременно.
На самом деле всё было не так.
Я бы хотел, конечно, выглядеть блестящим ловкачом, презирающим смерть. Я бы мог тут соврать – и остаться в памяти потомков прекрасным молодцом.
Но я заранее решил, что в моей повести не будет ни слова лжи.
И я очень старался, чтоб нигде не пойти против настоящей истины, и всюду стремился прямо к ней, вскрывал её и обнажал.
Нет, в тот день я не был трезвым и уравновешенным умником; я сильно переживал, меня прошибал пот, у меня дрожали руки, и все свои речи я произнёс, запинаясь и помогая себе жестами. И я до темноты в глазах боялся и князя Финиста, и начальника охраны Неясыта, и его дочь Цесарку. Они принадлежали к другому слою общества, к самой верхушке, выше некуда. Я обязан повторить: не было и нет в истории мира народа более сильного и мощного, нежели народ летающих людей; а те, кто посетил сегодня меня в моей тюрьме, – были самые сильные, чудовищно, необоримо крепкие, вершители судеб величайшего и сильнейшего народа.
И я, разумеется, боялся их.
И все слова, которые сказал, – вышли из меня через страх.
По одному мановению их руки меня бы удавили, бесшумно, мгновенно, или проткнули бы сердце, и быстро вынесли за ворота, и сбросили.
И когда старый князь Финист наклонялся ко мне – я отшатывался, и по лбу и щекам пробегали уколы, сообщая, что кровь отливает от лица.
И когда княгиня Цесарка улыбалась мне – я не мог понять, что делать; не улыбаться же в ответ.
Короче говоря, не столь уж ловок я был в тот день, как может показаться читателю моей повести.
Не столь твёрдо стоял я, и не столь красиво выражался в речах.
Но, так или иначе, я пережил тот длинный день, и теперь мне нужно было пережить суд.
Однако дело затягивалось. Охранники за стеной топали и бряцали железом. Шум, доносящийся с площади, всё усиливался. А я продолжал изнывать от неизвестности, а больше того – от страха. К угрозам со стороны старого князя и его начальника охраны нельзя было не отнестись серьёзно.
Когда засов опять лязгнул, я приготовился к худшему. Если войдут убийцы – я пойму их намерения по глазам, и сразу дам отпор. Ребята здесь сильные – но и я не мальчик тоже; вдобавок, живя внизу, ожесточился и огрубел, и жизнь свою задёшево уступать не собирался.
В дверном проёме показался огромный, широкогрудый, совсем молодой человек, он ступал почти бесшумно, а руку с обнажённым мечом прижимал, заведя чуть за спину, чтоб не задеть стен; в первое мгновение я принял его за палача и приготовился к худшему; потом узнал княжьего сына.
Его лицо терялось в полумраке, но я, приглядевшись, смог понять, что раны на лице парня исчезли. Весь он, сильный, с густым волосом, с крепкой шеей и твёрдой челюстью, с кожей сливочно-золотистого цвета, ясным смелым взглядом, выглядел воплощением абсолютной физической красоты и ещё более абсолютной, всесокрушающей силы.
Если бы я был девкой, я бы влюбился в него немедленно.
В два шага он приблизился ко мне и оглядел с ног до головы.
Я не знал, чего ждать.
Его длинный, лёгкий обоюдоострый меч отливал синевой; от одного взмаха такого меча я мог бы распасться надвое.
Какое-то время мы смотрели друга на друга; потом он вдруг мирным движением поставил клинок к стене и протянул мне руку.
Поколебавшись, я пожал её.
– Марья мне всё про тебя рассказала, – произнёс Финист. – Ничего не бойся. Тебя не тронут. Ребята в охране все за меня.
Я кивнул и сказал:
– Не дай её в обиду.
– Марью? – спросил Финист и улыбнулся. – Это невозможно. Она мне жена.
– А прежняя жена? – спросил я.
– Не было прежней жены, – сухо и уверенно ответил Финист. – Это всё была ошибка. Меня ранили, рассудок помутился. Меня склонили к женитьбе обманом. Я никогда не любил эту девушку. Она продала меня на второй день нашей совместной жизни. Сам подумай, зачем мне такая жена?
– Да, – сказал я. – Тут и думать нечего. Это не жена. Ей нельзя
