От шума и болезненной энергии, исходящей от людского месива, я оглох и ослеп; совет смотреть себе под ноги оказался самым верным.
В шуме сотен голосов мы, наконец, дошли до клетки; железо загремело, пропуская меня внутрь.
Клетка была – квадрат, четыре шага от края до края, с частыми прутьями – голову не просунуть.
Марья уже стояла в середине. Когда я вошёл – подвинулась.
Я кивнул ей.
Шубы при ней не было – она стояла, одетая лишь в свою старую, множество раз чиненную рубаху, но перемена, произошедшая с нею, поразила меня до такой степени, что я перестал дрожать и полностью овладел собой.
Лицо Марьи, вчера обветренное, разгладилось и было словно освещено изнутри, она помолодела, она выглядела теперь как совсем юная, может быть – тринадцатилетняя; она была спокойна и улыбнулась мне.
Я встал рядом.
Толпа уже потеряла ко мне интерес; начиналось действо пожарче.
Марью привели первой, меня – вторым. Теперь через площадь шла третья, и последняя, обвиняемая.
Тысячи глоток заревели. Свист, вой, визг, аплодисменты слились в один звуковой смерч, он гулял над головами, пока Цесарка не дошла до клетки и не встала рядом со мной.
Она была одета в платье, связанное из золотой нитки, совсем короткое, доходящее едва до колен, открывающее и плечи, вплоть до ключиц; я сразу понял, почему старый Финист приказал невестке одеть именно это платье, – в нём княгиня выглядела вызывающе непристойно, скандально.
Солнечным днём её удивительная драгоценная одежда засверкала бы в сотню лучей – но теперь на город упала ночная тьма, и золотая чешуя напоминала рыбью: переливалась тускло, неинтересно.
Расталкивая прочих, по площади прошли факельщики.
Десятки огромных треножных светильников вспыхнули одновременно; запахло сырым земляным маслом; когда оранжевое пламя над бронзовыми чашами вошло в силу, небесная тьма над площадью сгустилась, превращая происходящее в удивительное таинство.
Собственно, суд и был таинством, священным актом. Жрецы солнечных храмов были обязаны присутствовать на каждом разбирательстве. Сейчас они – четверо бритоголовых мужчин разного возраста, на глаз – от двухсот до шестидесяти лет, узкогрудые, коричневолицые, до подбородков закутанные в парадные жёлтые хитоны, – сидели в ряд на длинной скамье, справа от клетки, лицом к подсудимым.
Все четыре лица выражали абсолютную безмятежность.
Когда-то я знал жрецов по именам, более того – один из них приходился мне дальним родственником со стороны матери, но теперь я забыл, кто есть кто, и когда посмотрел каждому из четверых в глаза – ни один не кивнул мне, никак не обозначил приязни.
Слева от клетки на кафедре, в резных креслах с высокими спинками, восседали члены княжеской семьи, оба Финиста, отец и сын, в плащах, расшитых серебром и золотом; на шеях и запястьях переливались драгоценные камни.
Сбоку от старшего Финиста сидела судья: Сорока.
Рядом с младшим Финистом – второй судья, Неясыт.
Оба они – управительница княжьего хозяйства и начальник охраны княжьего дома – входили в число судей по древней традиции.
Третьим и самым важным судьёй был сам князь, Финист-старший.
Четвёртым и последним должен был выступить один из старших жрецов – обычно он выражал официальную позицию всех остальных хранителей веры и Солнечного Храма в целом.
Молодой Финист смотрел только на Марью.
Княжича, несомненно, любили, ему выкрикивали приветствия и славословия; вся толпа была за него.
Старый князь, напротив, сутулился и не поднимал глаз. Рядом с ним поставили стол и кувшин с чашей; хозяин города отхлёбывал из чаши то ли воду, то ли вино, то ли некое укрепляющее средство.
Из всего великого множества собравшихся, включая рядовых граждан, детей и подростков, охранников, вельмож, служителей Храма и князей, их слуг, их работников и работниц, – только двое показались мне спокойными и твёрдыми, уверенными в своей правоте: младший Финист и Марья.
Меж ними звенела и дрожала невидимая, но хорошо мне заметная нить, они никого вокруг не замечали, они думали только друг о друге, они не боялись суда, вообще ничего не боялись, их защищало нечто могущественное, не зависящее от людского мнения. Понаблюдав, как эти двое улыбаются, я и сам понемногу остыл.
Подшагнув к Марье, несильно толкнул её в плечо.
– Где моя шуба?
Пошутил – и одновременно обратил на себя внимание княжьего сына.
– Мне не разрешили, – тихо ответила Марья. – В кухне оставила. Благодарю тебя за эту шубу. И за золотую нитку. И вообще, за всё.
Она светилась от счастья, произнося это.
Цесарка, стоявшая с другой стороны от меня, из-за шума не слышала нашего разговора; у неё была своя игра, она стояла, гордо подняв голову, красивая, полуголая; руки ей связали не столь крепко, как мне и Марье; она смотрела то на Финиста, то на своего отца – Неясыта, восседающего на кафедре с важным и злым видом, то в первые ряды толпы, кивая и улыбаясь своим родственникам и подругам; из большой группы сочувствующих доносились ободряющие выкрики и летели цветы; ударившись о прутья клетки, букеты падали с внешней стороны, не долетая до ног прекрасной княгини; но ей всё равно было приятно.
Обе они уверены в успехе, подумал я. И княгиня, и дикая девчонка.
Если оправдают Марью и обвинят Цесарку – меня тоже оправдают, и я вернусь домой.
Если, наоборот, оправдают Цесарку – мне конец; может, и не казнят, но вышлют пожизненно без права на пощаду и помилование.
Двое храмовых учеников вынесли из ворот бамбуковую раму с висящим бронзовым диском; установили возле жрецов.
Это был главный городской гонг.
Крайний в ряду и самый ветхий жрец – я почти вспомнил его имя – встал, трясущейся рукой взял обшитую кожей колотушку и ударил в середину бронзового диска.
Сильный басовый звук покрыл все прочие, толпа замолкла.
Неясыт тоже встал; приосанился и поправил мантию. Он держал в руке свиток тонкого пергамента, но не спешил развернуть; судя по всему, знал написанное наизусть.
Он уверенно провозгласил:
– Слушай меня, народ! В княжьем доме изобличена измена! Все виновные схвачены и, согласно Завету, будут осуждены справедливым судом сегодня до наступления полуночи!
Он выдержал короткую, но точно рассчитанную паузу, набрал ещё воздуха и продолжал:
– Согласно третьей главе Завета, суд вершит князь, правитель народа, либо его доверенный человек! Сегодня – князь с вами, но вершить суд будет не он, а его доверенный человек!
Неясыт напрягся и выкрикнул:
– Я – этот человек!
Толпа молчала; Неясыт подождал два мгновения.
– Суд начинается!
Если что-то делать, подумал я, надо делать сразу. Если сражаться – то прямо сейчас.
Он ещё не замолк, не договорил – а я уже перебил его, во
