– Так нельзя! Это против Завета!
Справа и слева от клетки стояли два охранника, и когда я закричал – оба они просунули сквозь прутья свои длинные копья и ударили меня остриями, с двух сторон, целясь в район пояса; один попал пониже спины, другой в прижатый локоть. Удары были точно рассчитанные, не смертельные, но жестокие. Я почти увернулся от обоих.
– Дайте сказать! – закричал я. – Дайте сказать!
Толпа зашумела; два десятка разряженных юнцов из ближнего ряда засвистели и забросали меня огрызками груш и косточками черешен, но гораздо большее количество присутствующих зашумели, требуя:
– Дайте ему сказать! Дайте сказать!
Неясыт поднял руку, призывая к тишине. Я же, не дожидаясь тишины (каждое мгновение было дорого), продолжал во весь дух:
– Неясыт не может вершить этот суд! Он не может судить собственную дочь! Он заинтересован! Единокровник не судит единокровника! Так в Завете сказано! Неясыт не может быть судьёй сегодня! Давайте другого судью! Другого судью!
Неясыт снова поднял руку, но на это никто не обратил внимания, тысяча глоток заорала:
– Другого судью! Другого судью!
Старый князь нервно дёрнул головой.
Его сын только усмехнулся.
Жрецы со своей скамьи взирали хладнокровно.
Крики и свист длились долго, громче всех вопил я; Марья молчала, и когда в меня стали совать копья – просто отошла в угол клетки. Цесарка стояла недвижно и сохраняла великолепное спокойствие.
Наконец, старый князь поднялся с кресла и поднял обе руки; это подействовало. Все замолкли.
– Пусть судят жрецы, – провозгласил Финист-старший и с заметным облегчением снова сел.
Неясыт резким движением сорвал с себя расшитый золотом плащ и сошёл с кафедры, под свист и крики.
– Нет, – сказала Цесарка с отчаянием. – Нет!
Но её никто, кроме меня, не услышал. Кричать во весь голос ей, особе княжеской крови, не подобало. Кричать мог только я, уже когда-то осуждённый, невесть откуда явившийся, не вызывающий доверия.
Под шум голосов Неясыт приблизился к жрецам и отдал свиток самому старому; тот отрицательно покачал головой и даже руки убрал; пергамент подхватил второй жрец, сидящий рядом с первым.
Встал. Толпа снова затихла.
– Старший служитель Храма, именем Кутх, – крикнул второй жрец, – не может вести суд по причине преклонных лет. Эта честь доверена мне. Моё имя – Чирок, второй жрец!
– Давай, – зашумели голоса. – Начинай уже!
Второй жрец прокашлялся и умелым плавным движением размотал свиток.
Чирок, подумал я. Мне бы положено помнить, кто он такой, – но я не помню.
– Марья, – провозгласил второй жрец, краснея от волнения и натуги. – Бескрылая девка, уроженка поверхности. Пятнадцать лет. Обвиняется в тяжком преступлении. Первая вина: обманув охрану, проникла в город и княжий дом. Вторая вина: подкупом члена княжеской фамилии проникла в спальню младшего Финиста, княжеского сына. Третья вина: соблазнила княжеского сына, внеся раздор в семью. Все три вины подтверждены свидетелями, старшим охраны, прочими охранниками, а также – самим князем нашего народа, старшим Финистом. В полном согласии с Заветом дикая девка Марья приговаривается к возвращению на поверхность через сбрасывание. Если кому есть что сказать в оправдание, пусть скажет.
Над площадью повисла тишина.
– Не было такого! – громко сказала Марья. – Никого не обманывала. Не умею. Ни разу в жизни не обманула ни человека, ни даже лесного зверя. А в город меня доставил он.
Марья кивнула на меня.
– Верно! – крикнул я. – Доставил! И всему научил! И золотую нитку дал!
– Замолчи! – приказал мне второй жрец.
В толпе зашумели и засвистели.
Мы с Марьей обменялись взглядами.
– Не слушайте их! – вдруг звонко выкрикнула Цесарка. – Они заодно! Они сообщники!
– Неправда! – сказала Марья. – У меня нет сообщников. Этот человек, – она снова решительно указала на меня подбородком, – привёз меня в город по своей воле и ради собственной корысти. У него есть свои причины. Я его не просила. Он не только привёз, но и помог советами. А также он дал мне шубу, чтоб я перетерпела вашу лютую стужу. И золотую нитку тоже он дал. Без него я бы и шагу здесь не ступила. Меня наняли в княжий дом как служанку, на чёрную работу, в кухне. Она наняла.
И Марья показала на Сороку.
Та немедленно встала и заявила, весьма звонким голосом, неожиданным для женщины в возрасте:
– Верно. Это я её наняла. Не было ни обмана, ни подкупа.
– Был обман! – крикнула Цесарка. – Она нанялась как работница, а сама хотела к моему мужу в постель! Она пришла, чтоб разбить семью! Прямой обман!
Толпа заволновалась, но на сей раз вполовину, глухо, без ора и свиста; все хотели слышать подсудимых.
Я молчал.
Почему-то мне стало обидно: когда я подавал голос поперёк установленного порядка – охранники пытались утихомирить меня копьями, а когда то же самое сделала Цесарка – ей всё позволили, даже словом не одёрнули.
– Не признаю обмана, – сказала Марья. – Три года назад он сам меня позвал. Княжий сын Финист. Он меня любит, а я люблю его. Не верите мне – спросите.
– Враньё! – крикнула Цесарка. – Это дикое земное колдовство! Я – его жена! Позавчера вы все праздновали нашу свадьбу!
– Тихо! – второй жрец поднял руку.
Понаблюдав, как он смотрит, как трогает себя рукой за выбритое темя, как переступает с ноги на ногу, как оглядывается на сидящего рядом старшего жреца, – я решил, что он, скорее, на стороне Марьи.
– Земная девка, – провозгласил он, – не призналась ни в подкупе, ни в обмане, ни в соблазнении. Обвинения отвергла, с приговором не согласна. У кого есть, что сказать?
– У меня! – крикнул младший Финист; над толпой прокатился общий вздох. Голос княжеского сына звучал столь мощно, уверенно и тяжко, что сам старый князь вздрогнул.
Финист встал с кресла, спрыгнул с кафедры и направился к клетке.
Марья рванулась ему навстречу, ударилась о прутья плечами, лицом, грудью.
– Она невиновна, – произнёс Финист, вытянув руку. – Я её хорошо знаю, и давно, уже три года. Всё, что она сказала, – правда. Если верите мне – верьте и ей тоже.
Все молчали.
– Мне – верите? – спросил Финист, повышая голос.
Толпа молчала.
– Верите мне?.. – спросил повторно княжий сын, громко и с вызовом.
– Верим! – крикнули издалека, и ещё множество голосов подхватили: – Верим! Верим!
– Тогда слушайте, – крикнул Финист. – Убить её я не позволю, а если изгоните – я уйду тоже.
Старый князь задрожал; не вставая с кресла, широко размахнулся и швырнул свою бронзовую чашу, она пролетела через кафедру и со звоном упала под ноги младшему Финисту и охранникам, стоящим возле клетки.
Над площадью воцарилась мёртвая, звенящая тишина, какая возможна только в большой толпе; пять тысяч человек не дышали, боясь пропустить хоть слово; задние поднимались на носки, тщась увидеть подробности.
– Тебя едва не убили! – крикнул князь.
– Да, – сказал младший, – напали и ранили. Но Марья не виновата.
– А кто тогда виноват? – спросил князь.
Его голос был много сильней, чем у сына. Хозяин города обвёл людей пылающим взглядом.
– Кто виноват? – повторил он, оборотившись к Марье. – Из-за
