Финист кивнул.
– Вот, – сказал он. – Ты меня понимаешь.
– Понимаю, – сказал я. И повторил: – Всё равно. Не дай им убить её.
– Никогда, – ответил Финист. – Я люблю её.
Мы посмотрели друг на друга.
– Она сказала, что ты тоже, – произнёс Финист.
– Неважно, – ответил я. – Ей нужен только ты. Она тебе верна. Можешь мне поверить.
– Верю, – сказал Финист. – Я твой должник. Я бы хотел тебе помочь. Я бы мог пообещать, что вытащу тебя отсюда. Но я ничего не могу обещать. Честно. Если пообещаю и не сделаю, ты не будешь меня уважать.
Он посмотрел на меня с сожалением и развёл руками.
Руки он унаследовал от отца: крупные ладони с очень длинными, узловатыми пальцами и жёлтыми, поистине птичьими ногтями.
– Я вхожу в число судей, – продолжал он. – Но кроме меня, будут ещё пятеро. Двое из Храма, двое из княжеского дома – и сам отец. Против отца я идти не могу. И ещё народ будет, как ты понимаешь… На самом деле решать будет не суд, а люди…
– Понимаю, – сказал я. – Не надо ничего обещать. Суд, люди, князь – мне всё равно, я уже ввязался в это дело, и дальше оно как-нибудь само пойдёт. Вытащи Марью, а я сам разберусь.
Финист выдернул из-за спины узкую глиняную флягу, обшитую кожей. Выдернул пробку.
– Глотни. Взбодрись.
Я ощутил запах хорошего вина, уже собрался было протянуть руку и взять флягу – но вздрогнул; эта фляга слишком была похожа на другую, на ту, что вручила старая ведьма Язва в руки Марьи для сбора змеиной слюны; помстилось мне, что это один и тот же сосуд, бутылёк для отравы; и я отшатнулся, мгновенно вспотев.
– Нет, обойдусь.
Княжий сын спрятал флягу.
– Ты не один, – сказал он. – Я за тебя. Держись. У тебя будет шанс.
Для парня, очнувшегося после полного беспамятства, он выглядел очень уверенно. Я приободрился и сказал:
– Княжич. Я рад за тебя. И за Марью. За вас обоих. Береги её. Это всё, о чём я прошу.
Финист кивнул, помедлил и сказал:
– Кроме тебя, были и другие люди. Кто помогал Марье. Был дикарь, по имени Иван Корень, шут и музыкант. И ещё другой Иван, по родовому имени Ремень, воин и оружейный мастер. И ещё третий, по имени Потык, ученик мудреца. И ещё четвёртый, по имени Тороп, простой крестьянин. Я бы хотел их всех разыскать и поблагодарить. Ты двадцать лет жил внизу. Скажи, я смогу их найти?
– Нет, – ответил я. – Не сможешь. Да и незачем. У дикарей своя жизнь. Им не нужна твоя благодарность. Они помогали Марье не ради награды, а ради самой Марьи.
– Для меня это важно, – возразил Финист. – Добрые дела следует поощрять.
– По нашим законам – да, – ответил я. – А по их законам все их добрые дела заранее предначертаны. Как и дела недобрые. Они верят, что всё происходит само собой. Не беспокойся о дикарях, княжич. Они сильнее нас, а главное, гораздо счастливее.
Молодой Финист выслушал внимательно. Ловким движением подхватил свой меч.
– Я подумаю над тем, что ты мне сказал. Суд начнётся, когда Солнце сядет. Если тебя спросят об этом нашем разговоре – скажи правду. Скажи, что я к тебе приходил и мы поговорили. Я, Марья и ты – мы будем говорить только правду, в этом наше преимущество. Мы выиграем суд. Согласен?
– Да, – ответил я. – Надеюсь.
– Солнце за нас, – сказал Финист.
– Воистину, – ответил я.
Мы обменялись рукопожатием.
После ухода княжича я вдруг сильно разволновался и долго расхаживал из угла в угол, пытаясь унять биение сердца; неужели получится, думал я, неужели уцелею?
10.Меня вывели в конце вечера, в самые сумерки.
От волнения я не находил себе места.
Когда отворили дверь и велели выходить – от внезапного ужаса мои колени ослабели, и я пошатнулся.
Двое охранников попытались подхватить меня под руки, но я уже овладел собой и оттолкнул обоих.
– Я сам, сам!
Они не послушали, стиснули крепчайшей хваткой – молодые, чрезвычайно сильные и серьёзные парни – и вытолкали за дверь, в общее караульное помещение. Повернули лицом к стене; заломили оба локтя за спину до отказа.
Пониже плеч в несколько петель туго намотали витой шёлковый шнур.
По древнему обычаю обвиняемого вели на суд, связанного двойными путами, с завёрнутыми локтями: чтоб не смог улететь.
Пока вязали – я, прижатый к стене, повернул голову и посмотрел в сторону открытого выхода. Увидел: площадь вся забита людьми. Доносился шум множества голосов. За порогом караульного помещения двое воинов молча отталкивали щитами любопытствующих подростков, жующих что-то вкусное и хохочущих от восторга.
Стянув локти и запястья, меня затем обыскали, проверив и волосы, и пояс; тщательно прошлись по сапогам. Потом развернули спиной к стене: я увидел перед собой четыре или пять одинаково напряжённых молодых физиономии.
Четверым из них, на глаз, не было и двадцати, пятый выглядел сильно старше, и я попробовал вспомнить, знаю ли я его; но не вспомнил. Мой разум уже был настроен на другое.
– Слушать меня, – деревянным голосом сказал этот пятый, командир наряда. – При движении глядеть только в пол. Выполнять все мои команды. За неподчинение – смерть на месте. За попытку бегства – смерть на месте. На суде говорить только тогда, когда спросят. В остальное время – молчать. За оскорбление особ княжеской фамилии – смерть на месте. За сопротивление при оглашении приговора – смерть на месте. Если ты чего-то не понял – спроси, я повторю. Если ты понял всё, скажи «да» и кивни.
– Да, – сказал я и кивнул.
Двадцать лет назад со мной уже происходило нечто подобное.
Меня уже вязали двойными путами. Меня уже предупреждали насчёт смерти на месте.
Я приблизительно знал, что произойдёт в ближайший час. Опыт помогал сохранять самообладание.
Двадцать лет назад, конечно, узлы вязали туже, и толкали в спину грубее.
– Выходим!
Впереди двинулись двое со щитами и копьями, следом повели меня, с завёрнутыми локтями, их держали справа и слева ещё двое, без щитов и копий; сколько ещё замыкало процессию – я не увидел, поскольку первые несколько мгновений смотрел только себе под ноги.
Когда вышел под тёмное небо, в рёв пятитысячной толпы, – ощутил момент глубокой тоски, сходной с ужасом; смертной, тварной безысходности: как же я дошёл до этой позорной минуты, почему я ещё не жил – а уже дважды обруган, оплёван, осмеян? Почему мне досталась такая юдоль?
Животная жалоба сковала горло; я бы завыл от тоски, если бы смог; к моему облегчению, это невыносимое состояние первобытной обиды на мир, на бога, на судьбу быстро отхлынуло. Собравшись с духом, я зашагал шире и резче.
Так мы пересекли всю нашу небольшую главную площадь, от главных ворот до центра, где слева мерцал вход в Храм, а справа возвышалась специально построенная кафедра высотой в сажень; на кафедре восседали князь, его сын и судьи.
Пока меня вели –
