– А чем можно бить?
– Только дубиной, – сказал я. – Топором и ножом нельзя. Крови быть не должно. Иначе есть опасение, что помрёт.
В зелёных глазах Марьи снова вспыхнул огонь; предупреждая её вопрос, я поманил пальцем малого Потыка и попросил:
– Расскажи, почему его нельзя убивать.
Потык засопел.
– Это тайное знание, – возразил он. – Только для нашего рода и племени.
– Не настолько тайное, – сказал я. – Расскажи. Треба поднесена, бог за нас. По обычаю, перед боем каждый может открыть другому сердце. Рассказать что-то важное. Давай, расскажи ей. И пойдём.
– Я могу, – предложил Тороп.
– Ладно, – поспешил Потык, – скажу. – И посмотрел в ждущие, твёрдые глаза девки. – Есть предание. Если змея убить – из его тела вылезет другой. Гораздо страшней, сильней и опасней. С тремя головами и ядовитым дыханием. Этот другой змей, новорожденный, много раз являлся во сне многим людям нашей долины. Волхвам, ведунам и безумным. Это поверье крепкое, и о нём все знают. Наш змей старый, он только кричит. Но если его убить – из него выйдет другой, новый змей, стократ опасней. Он будет убивать на протяжении многих столетий.
Марья выслушала, посмотрела на меня и Торопа; мы одновременно кивнули.
– Можно сказать проще, – продолжил малой Потык. – Краткий смысл предания – в том, что бить можно каждого – но никого нельзя бить до смерти. И если змей наш главный враг – мы будем с ним сражаться, но никогда не убьём. Если в плохое лето он кричит – мы приходим и стращаем его. Если, в хорошее лето, он молчит – мы его, наоборот, кормим. Мы его бьём, но не убиваем, он нам нужен; мы хотим, чтоб он жил дальше и дальше.
– Лучше старое чудовище, чем новое, – сказала Марья.
– Да, – сказал Потык. – Теперь ты всё знаешь.
10.Помост частично прогнил, он скользкий, разбегаться по нему нужно осмотрительно.
Но изо всех сил.
С той стороны, за тыном, есть ровная площадка – если оттолкнуться недостаточно сильно, есть опасность не долететь, и рухнуть в кучи сгнивших костей, и сломать ногу.
Среди костей во многих местах лежат старые топоры, ножи, навершия рогатин.
Если совсем не повезёт – напорешься ногой на остриё ножа, брошенного здесь лет сто назад. Обычно это очень старые, костяные и каменные изделия.
Новички – парни вроде Потыка – думают, что за тыном вокруг змея всё усеяно добротными железными мечами и секирами с дубовыми резными рукоятями.
На самом деле брошенного оружия, действительно, много, но всё это – очень старые каменные топоры и костяные палицы, а никак не сверкающие железные сабли.
Я здесь уже был; я прыгаю – и знаю, что́ там, с другой стороны.
Змей может сидеть в любом месте: вполне возможно, что я, разбежавшись, сигану прямо в его пасть.
Как всякое живое создание, он всё время движется, переползает то к одному краю тына, то к другому; полумёртвый, а не хочет останавливаться.
За моей спиной, в кожаных петлях, укреплены боевой топор и дубина, а в обеих руках – длинные светочи, жирно чадящие смолой.
Один светоч я кидаю вперёд себя, на ту сторону – туда, куда сам хочу прыгнуть; чтоб огонь освещал место падения. Второй светоч держу высоко в поднятой руке.
Я перепрыгиваю тын, и падаю на землю точно там, где хотел.
Несколько поколений моих единоплеменников, прыгавших сюда с помоста, понемногу расчистили ровный пятак, – ступни мои ударяются в твёрдое, я удерживаюсь на ногах, пробегаю несколько шагов и останавливаюсь.
Поднимаю второй светоч выше.
Нахожу первый – и, раздвинув тьму двумя малыми снопами огня, шагаю вперёд, готовый в любой миг отшвырнуть огонь, выдернуть оружие из-за спины и начать схватку.
Кости повсюду: торчащие полукругом рёбра, порушенные хребты, лопнувшие черепа с продавленными глазницами и кривыми зубами.
За две сотни лет Горын сожрал целый звериный народ, без счёта лосей, кабанов, оленей, собак, волков и медведей.
Повсюду – изглоданные останки, лоскуты лохматой кожи, шматы тухлой плоти, сожранной могильными червями, и большие кучи окаменевшего змеева кала.
И то, и другое, и третье вдавлено в землю, втоптано, вмято, измусолено, обломано, разгрызено на множество частей, сожрано, переварено и изблёвано.
Змея не вижу и не слышу: то ли он совсем плохой, и не может ответить на угрозу даже криком, то ли, что хуже, – сидит отай за кругом света, во мраке, и ждёт, когда я повернусь к нему спиной – и тогда прыгнет и ударит, разорвёт.
Но ничего не происходит.
Я кричу, так громко, как только могу:
– А-а-а!!!
И подкидываю огни в небо.
Это помогает; гад отвечает мне, хрипит и стонет; я немедленно иду на звук.
Внутри тына – примерно двести пятьдесят шагов от края до края, и найти гада – всегда найдёшь.
Главное – чтобы он не нашёл тебя первым.
Ночью он выглядит просто как маленький холм, поросший чахлыми кустами; способность нежити сливаться с лесом достойна всякого восхищения. Определить, где голова, где хвост, можно только одним способом.
Я вытаскиваю из земли кусок великаньего бивня и швыряю, целясь в бок.
Гад вздрагивает крупно, сильно, и снова хрипит, исторгая из пасти волну горячего смрада.
Я захожу со стороны головы.
Теперь мне надо понять, насколько он силён. Это самое трудное и самое опасное.
Будь я змеем, подыхающим от старости или болезни, изнемогающим, стенающим, – я бы восстал, если бы мне сунули в нос огонь. Я бы в любом случае нашёл силы прыгнуть и убить.
Если гад теперь не прыгнет и не убьёт меня – значит, он действительно ослабел.
Я кидаю один светоч ему в морду, а второй поднимаю выше, чтоб увидеть начало его возможной атаки и вовремя отскочить.
Огонь ударяется в его ноздрю, – змей рвётся всем телом, его обломанные когти крепко и глубоко полосуют землю, и показывается длинный раздвоенный язык, отвратительно голый, скользкий.
Попасть дубиной по языку считается большой удачей: но теперь я не хочу его бить.
Моё дело – разведать.
Гад неподвижен.
Судя по всему, он продолжает терять силы.
Но я очень осторожен. Я не поворачиваюсь к нему спиной, не отвожу взгляда.
Все резоны насчёт того, что змей слаб и болен, могут быть ошибкой. На самом деле ни один человек в долине, включая самых старых и умных ведунов и самых рассудительных волхвов, не знает, почему змей упал в наш лес, и что за этим последует завтра, или через десять лет, или через пятьдесят.
Больной или здоровый, помирает ли он или копит силы, чтобы переродиться и восстать, – на самом деле это никому не известно.
Многие умники в нашем народе, в основном воины, повидавшие мир и обученные рунам и буквицам, считают, что на самом деле гад отнюдь не подыхает и ничем не заболел: на самом деле это не змей, а змеева мать, самка. И то, что мы принимаем
