Однажды самка отложит яйца, родит детёнышей, выпестует – и улетит. Детёныши её, скорее всего, сожрут всё, что найдут вокруг себя, а потом улетят тоже.
Другие умные головы долины в своих размышлениях идут дальше и полагают, что змей, действительно, слабеет – но не для того, чтоб умереть, а чтоб окуклиться, и далее переродиться в нового бога, в огромную бабочку, которая закроет весь мир своими радужными крылами, и тогда наступит вечное благоденствие.
Есть и третьи, из числа молодых волхвов, парней чуть постарше, чем мой нынешний боевой товарищ Потык, – эти уверены, что смрадного гада не только можно, но и нужно умертвить, и не просто так, а миром. Собраться всему народу в единую лаву, включая стариков и детей, сойтись единожды в цельную общность, в непобедимую тысячную громаду – и убить змея всем купно. И чтоб каждый нанёс свой удар, и собственноручно пролил древнюю кровь.
А потом – съесть его, Горына. Разделать по всем правилам на горячие куски, на позвонки, на малые косточки – и употребить в пищу.
Чтобы, опять же, причастился каждый, и стар, и млад.
И так перенять породу змея в свою, и слиться со змеевой кровью, и самим стать змеями.
Много сомнений, много самых странных и бредовых идей рождает этот древний гад, много споров вызывает его дальнейшая судьба.
Я смотрю на него.
Он лежит на боку.
Брошенный мною огонь сначала застрял меж рогов на его морде, затем упал под его скулу и теперь догорает; но гад этого не чувствует. Его морда вся защищена шипастыми роговыми пластинами, каждая толщиной в две ладони, – на вид они непробиваемы никаким оружием.
Горын молчит, лежит, длинно и тяжело дышит: под челюстью сходится и расходится, тяжко подрагивая, объёмный чешуйчатый зоб.
Потом он рычит.
Такого низкого звука нигде не услышишь. Даже матёрые туры так не умеют.
Я решаю, что дело закончено: разведка сделана, пора уходить.
Я поворачиваюсь и бегу назад: туда, откуда пришёл.
Повторяю: все мнения о том, что смертоносная тварь стара и слаба, могут быть ошибкой.
Вчера он еле ползал – а сегодня разорвёт тебя пополам; и никто не удивится.
С обратной стороны тына с брёвен свисают многочисленные верёвки: лыковые, конопляные, льняные, кожаные; иногда это целые сети из узлов и петель – лезь и не зевай. Много сотен мужиков постаралось, увязывая эти петли; я переваливаю через верх – и спрыгиваю в бездонные крапивно-малинные заросли.
Те, кто думают, что воинское дело сопряжено с великой славой, пусть представят себе этот прыжок в обжигающие, сырые колючие крапивные стебли высотой в два человеческих роста.
Безжалостные объятия мёртвого леса не менее страшны, чем удар змеевой лапы.
Я выхватываю топор и дубину, и обеими руками пробиваю себе дорогу на свет. Выхожу к помосту, к костру.
Маленький отряд меня ждёт, я смотрю в лица, вымазанные требной кровью, и у меня на миг перехватывает дыхание.
Не надо им туда, за тын, думаю я. Не надо лезть к змею в пасть. Оттого нежить и зовётся нежитью, что видеть её людям нежелательно – она существует в одном кругу, в одном поселенном пузыре, а люди – в другом, и эти пузыри не должны пересекаться.
Мальчишка Потык пусть волхвует.
Тороп пусть сидит возле жены.
А Марья – с ней сложней.
Для начала ей хорошо бы всё рассказать. Жаль, что нельзя.
– Всё как надо, – говорю я, отдирая от рукавов колючие малинные плети. – Чудище наше совсем плохое. Еле дышит. Готовы идти?
Потык и Тороп кивают. Я проверяю, как они завязали доспехи. Советую Потыку ослабить пояс; новички всегда утягиваются так, что не в продых, а на самом деле лучше сделать наоборот, чтоб всё слегка болталось: и броня, и пояс, и наручи. В бою кровь быстрей бежит по телу, набухают вены, и грудь раздвигается шире. Не следует туго вязать узлы на себе; лучше иметь телесную свободу.
Каждый берёт в обе руки по два новых светоча. Мы идём на помост и перепрыгиваем: сначала Тороп, затем Потык.
Я иду последним.
Уже стоя на помосте, оглядываюсь на Марью – она машет мне рукой, это выглядит очень трогательно.
Увы, в нашем мире не всё устроено по правде.
Иногда маленьких девчонок заносит на край света, в грязные берлоги древних гадов, где и взрослому воину не по себе.
Кстати или некстати – я вспоминаю пятилетней давности дело, устроенное князем Хлудом: дальний, изнурительный поход на богатый и громадный хазарский город Семендер, не оказавший нашему малому слабому отряду никакого сопротивления; когда мы подошли, ворота города были распахнуты настежь.
Войдя, мы увидели только мертвецов. Повсюду лежали гниющие тела: моровая язва убила в том городе девять человек из десяти.
Сначала живые пытались сжигать умерших; затем, когда число живых уменьшилось, их сил хватало только на то, чтобы вынести мёртвых из жилищ и бросить посреди улицы, кое-как присыпав сверху речным песком; потом перестали делать и это.
Когда мы – отряд князя Хлуда – вошли в город Семендер, нас встретили непроницаемые тучи трупных мух и стаи ворон, терзавших гнилые человеческие тела, безобразно раздутые на сильной жаре.
Чудовищно сладкий запах гниения затуманил наш разум, но одновременно и прояснил его.
Прикрыв лица тряпками, мы добрели до главной площади и увидели высокий холм из человеческих тел, по которому бегали крысы, шакалы и прыгали чёрные птицы.
В тот поход мы пошли за славой и добычей, а когда добрались – отыскали только смерть, во всей её необоримой силе.
Никто из наших не заболел в том походе.
Пережитое потрясение было так велико, что зараза не пристала к телам.
В богатых домах мы увидели золото и серебро, оружие из крепчайшего железа, искусно сделанную посуду, красивую одежду, медные и бронзовые украшения.
Мы не взяли ничего.
Не прикоснулись ни к единой золотой монете.
Слёзы стояли в наших глазах.
Мы понимали, что если вынем из скрюченных мёртвых пальцев хоть один сверкающий железный нож, хоть одну драгоценную цепочку, – мы умрём.
Всё было заразным.
Мёртвые кони лежали в конюшнях, обряженные в искусно изготовленные бронзовые упряжи.
Во дворах, среди розовых кустов, валялись радужные перья мёртвых павлинов, сожранных крысами.
Мы обошли весь город, не притронувшись ни к чему.
Мы нашли и нескольких живых: это были безумные от горя существа, сплошь покрытые гнойными бубонами размером с кулак, лохматые, дрожащие от страха и немощи, – они первые кричали нам, чтобы мы не приближались и ничего не трогали.
И мы – отряд князя Хлуда – вышли из Семендера, не взяв ничего. Ни монетки, ни золотой подвески.
Потом, отойдя от города на половину дневного перехода, мы сняли с себя все наши брони, всю одежду, и оружие тоже.
Мы зажгли костёр и бросили всё в огонь, чтобы очиститься.
И сами ходили, прыгали через тот огонь много раз, до тех пор,
