– Нет! – кричала она, захлёбываясь слезами отчаяния. – Нет! Нет!
Но туман уже поглотил и князя птиц, и двух его солдат.
И когда Марья, вскочив с земли, бросилась следом, в попытке догнать, – из серой пелены донёсся оглушительный свист, изнуряющий, отвратительный, слишком резкий, закладывающий слух, подавляющий волю к сопротивлению: боевой крик птицечеловеков.
Его нельзя было выдержать; только зажать уши и отвернуться.
Так я и сделал.
Марья упала в чёрную траву рядом со мной, обхватив руками голову.
Когда они перестали кричать, я первым встал с земли.
Гадкая желчь позора наполнила моё нутро.
Птицечеловеки нас обманули.
Не стали с нами драться, и даже ничего не сказали: просто повернулись спиной и исчезли.
И мы, при всей нашей решимости, при всей отваге, при всех имевшихся ножах и дубинах, – никак не сумели воспрепятствовать.
Отпустили.
Потык пришёл в крайний гнев, схватил топор – мой топор, валявшийся у его ног, – и побежал, с яростным воем, следом за нелюдями, в туман, и пропал; но спустя малое время вернулся, обескураженный.
А над его головой в сизой мгле пролетела стремительная чёрная тень: летающая лодка ушла в облака.
Мы не имели сил смотреть друг на друга. Молчали и плакали.
Плакала Марья, обманутая князем птиц. Плакал Потык, сопереживая Марье. Плакала старая ведьма Язва. Плакал Тороп, видя наше – товарищей – отчаяние.
И сам я тоже не сдержал короткой слезы – слишком жестоким было перенесённое унижение; слишком грубо с нами обошлись, слишком нахраписто.
С той поры и до сих пор я не доверяю и никогда не буду доверять сильным мира сего, князьям, окружённым крепкой охраной, любым гостям из иных, благополучных и сытых миров; сладким речам; клятвам, включая торжественные, кровавые и смертные; любым словам, которые не подкреплены делами.
Но вот – все мы успокоились, и слёзы наши высохли.
Мы посмотрели друг на друга и поняли, что дело окончено.
Змей убит.
Князь птиц получил, что хотел, добыл лекарство для своего сына – и исчез.
Мы – трое деревенских парней – должны были вернуться в свои дома.
Бродячая девка Марья должна была как-нибудь пережить неудачу и тоже уйти; может быть, в свой дом, может быть – в чужой.
Малой Потык был готов позвать её к себе, за собой – и это желание заставляло его глаза блестеть, как блестит в марте иней на еловых ветках: ярко и разноцветно.
Старая ведьма Язва должна была подарить в дорогу нам четверым какие-нибудь куриные косточки, простые обереги от злых духов, и отправить восвояси, и удалиться к себе в хижину, и там, в череде полнолунных бдений, успокоиться.
Не стану врать: ощущение конца, завершения истории, пришло ко мне тогда – и не отпускало уже.
Не стану врать: мне тогда впервые сильно и остро захотелось домой, под собственную крышу, к очагу из чёрных валунов, к котлу со щами.
Не стану врать: я похолодел внутри.
Тот миг был кратким – и печальным для всех нас.
Мы уступили.
Мы позволили себя победить.
И то, что мы были дикарями из вросших в землю закопчённых хижин, ничего не меняло: горечь обмана и поражения была так же велика, как если бы мы несли княжеское достоинство.
Первой пришла в себя старуха; и я помню, что был очень ей благодарен за это.
Она перестала всхлипывать, отвернулась, зажала нос пальцами и шумно опростала ноздри; это простое действие вдруг привело всех нас в чувство.
Ведьма улыбнулась Марье – не слишком, впрочем, уверенно, – и предложила:
– Умыться хочешь?
Марья вздрогнула, как будто её ударили, и по испугу на её лице я понял: вспомнила, наконец, что она девка, что нехорошо такой замаранной стоять перед мужиками.
Но прежде Марьи подскочил Потык.
– Сама умойся, – грубо сказал он. – Очисти себя от стыда.
– Сыночек, – сказала ведьма, – ты что же, милый? За что меня стыдишь?
– А что же мне, молчать? – крикнул Потык. – Ты нас обманула. А главное – её обманула! – Он кивнул на Марью. – И как теперь быть? Зачем тогда это всё? Зачем я змею башку рубил?
– А это ты сам себя спроси! – скрипуче возразила старуха. – Зачем башку рубил. Зачем нелюдям поверил. А на меня не кричи. Меня, как и тебя, на ровном месте обставили.
– Обставили? – спросил Потык, и оглянулся на Торопа; тот согласно кивнул с угрюмым и усталым выражением лица. – Что ж ты за ведьма, если тебя обставили?
Старуха захихикала.
– А кто тебе сказал, – возразила она, – что я ведьма?
Потык смешался. Пользуясь его молчанием, старуха ухватила Марью за чёрный от грязи рукав и повела в дом.
Выдохнув и утерев пот, я уселся на сырую утреннюю траву; этот рассвет был ещё более холодным, чем вчерашний; в нашей долине осень скоротечна. Завтра или послезавтра уже ляжет иней, подумал я, и, не желая того, – упал спиной назад, и не выдержал: заснул.
Много всего пришлось на мою долю в те два дня и две ночи: и когда стало ясно, что всё кончилось, что нелюди ушли, а тварь непоправимо мертва, – я немного ослабил напряжение, и закрыл глаза.
Рядом со мной упал и тоже уснул Тороп.
А малой Потык ещё ходил туда-сюда, размахивая топором, силясь рассечь на куски это волглое, неяркое утро.
Но чуть позже и он устал и рухнул.
Так это закончилось.
Так моя история покатилась к концу.
Мы очнулись после полудня – вскочили, лохматые, продрогшие и голодные. Посмотрели друг на друга и поняли: каждый из троих надеется, что всё произошедшее было сном.
Но отрубленная змеева башка лежала неподалёку, прикрытая дерюгой; малой Потык подошёл и пнул ногой.
Башка была настоящая, и день был настоящий, пусть и тусклый, серый.
Всё было наяву.
И опять у меня возникло чувство, что за нами наблюдают.
Не зная, что делать, я отправился к дому ведьмы и постучал в дверь.
Мне открыла Марья – и я её не узнал.
Добела отмытая, с чистыми, прибранными, расчёсанными волосами, она выглядела юной и свежей, и даже её щёки, обожжённые ветром и солнцем, не портили впечатления.
Рубаха, подаренная, очевидно, старухой, была ей великовата – чистая, но слишком ветхая, почти прозрачная, она никак не скрывала укромных изгибов и розовых округлостей; я с трудом отвёл взгляд от выпирающих грудей.
– Всё кончилось, – сказала Марья. – Вам надо уходить.
– Без тебя не уйдём, – решительно ответил Потык, вставая рядом со мной.
– Уйдёте, – произнесла ведьма, выходя на крыльцо. – А она поедет, куда хотела. В город птиц.
Она тоже, как и Марья, помылась – и теперь стояла перед нами спокойная и размякшая; все старики спокойны после бани.
Её рубаха тоже едва не расползалась от долгого употребления, и сквозь прорехи можно было углядеть и старухины груди, плоские, стекающие к животу; в общем, я опустил глаза.
– В город птиц? –
