Малой Потык вдруг встаёт между ним и девкой.
– И следил, – говорит он, – и подслушивал.
– Да, – спокойно кивает разбойник. – Если есть, кто говорит, – значит, есть и тот, кто подслушивает. Но не бойся, паренёк. Я вашу тайну не выдам.
– Если ты всё подслушал и подсмотрел, – говорит Потык, – тогда ты знаешь, что князь птиц не видел её лица. Он ничего не узнает.
– Сначала не узнает, – снисходительно произносит разбойник. – Потом узнает. В небесном городе дураков нет.
– Вот и хорошо, – говорю я. – Раз дураков там нет – значит, девка сможет всё объяснить. А ты поможешь ей оправдаться.
Нелюдь опять улыбается; его улыбка – презрительная, широкая – начинает злить меня, а по тому, как Потык и Тороп переглядываются, становится понятно, что и они тоже разозлены. И готовы поднять оружие.
А вдобавок я замечаю, что зубы нелюдя не такие белые, как показалось вначале, и больше того – некоторых зубов, сверху и снизу, и вовсе нет.
– А вот этого я не сумею, – говорит нелюдь, неожиданно мирно и с сожалением. – Доставить в город – доставлю. Проведу по-тихому. И даже пособлю, на первых порах… Но большего не ждите.
– Ему нельзя там появляться, – говорит нам ведьма. – Его изгнали.
– За что? – спрашивает Потык.
– За разбой, – спокойно отвечает нелюдь. – Но это вас не касается. Это было давно.
Марья, услышав его слова, медленно кладёт ладонь на пояс, на рукоять ножа.
– Значит, – говорит она, – ты убийца?
– Не убийца, – мирно поправляет нелюдь. – Разбойник. Я никого не убил. Только ограбил. Ну и ещё кое-что было, по мелочи… Но ты не бойся, девочка. Крови на мне нет. А если не веришь – можешь остаться внизу.
– Внизу? – спрашивает Потык.
– Да, внизу. Здесь. На поверхности. Меж дикарей.
Произнеся слово «дикарь», нелюдь-разбойник опять выдаёт улыбку превосходства и пренебрежения, хотя сам выглядит хуже всякого дикаря: как раз облака немного расходятся, пропуская добрую толику солнечного света, и в этом золотом свете странный оборотень предстаёт во всей своей жалкой красе: его длинные волосы свалялись в космы, шапка оказывается засаленной и затёртой донельзя, лицо – опухшим и нечистым, броня – ещё более побитой, чем показалось мне вначале.
И я укрепляюсь в мысли, что нелюди на самом деле – такие же люди. И среди них, как и среди нас, есть балбесы, небрежные дураки, неумёхи.
Если бы я увидел среди мужчин моей долины того, кто не бережёт дорогой доспех, не смазывает его салом и жиром, не поправляет узлы, – я бы сам, лично двинул бы такого мужика по шее и отругал.
И вот – передо мной теперь стоит могущественный и непобедимый оборотень, улыбающийся свысока, плечистый, сильный – и при этом косорукий. Почти жалкий.
Истрёпанный, тощий – он, действительно, похож на изгоя, на лесного вора, искусанного муравьями и комарами.
Что-то сдвигается в моей голове.
Мне кажется, что лучше всего будет измолотить этого ухаря дубинами. Без крови, но и без жалости.
И повязать, и отнести, повязанного, к князю долины, и там допросить подробно, если останется жив, а если не останется – всё равно: раздеть донага, броню и оружие досконально изучить, а самого оборотня – привязать к столбу на площади, для обозрения и удовлетворения любопытства всех желающих.
Нет никаких нелюдей, думаю я. Есть только люди, одинаковые двуногие разумные.
Одни летают, другие не умеют летать, но это ничего не меняет.
Я оглядываюсь на Марью – она внимательно смотрит на нелюдя-разбойника.
Во мне возникает желание.
Я думаю, что, если сейчас брошусь, всей силой ног и спины, – за краткий миг допрыгну, обхвачу руками его плечи, помешаю раздвинуть руки, взмахнуть крыльями.
А малой Потык подбежит – и одним ударом топора развалит ему череп.
Помрачение накрывает меня.
Я начинаю готовиться к удару.
Мы умертвили древнего змея – теперь самое время умертвить и оборотня, загадочного птицечеловека.
Я думаю, что убить его – лучший выход.
Марья не попадёт в Вертоград.
Она вернётся домой, через перевал, на юг, в тёплые земли, где растут яблони. Или – будет женой Потыка и родит ему детей. Или – не пойдёт женой к Потыку, а останется возле старой Язвы и будет учиться у неё гадким и страшным тайнам её ведовства.
Но она никогда не доберётся до города птиц.
Я смотрю на шею нелюдя-разбойника, на его живот и ноги, я начинаю прикидывать, как лучше убить его, и снова понимаю: только ударом по голове.
Я чувствую острое желание: у меня чешутся руки; как будто весёлые муравьи бегают по плечам и коленям.
И я спиной понимаю, что напарники мои тоже готовы рвануться и ударить; есть такое единение, такая дрежа в общем строевом бою, когда чуешь соседа хребтом, спинной щекоткой.
И я вынимаю из-за пояса нож, и бросаюсь вперёд.
За моей спиной слышится шумное дыхание Потыка и Торопа – они тоже рванулись, подняв оружие.
Но нелюдь отвечает мгновенно: отшатывается, и свистит, криво сжав твёрдые губы.
От его свиста у меня темнеет в глазах.
Выдержать такой крик никак нельзя; только зажать уши ладонями, упасть и зажмуриться.
Второй раз за день я попадаю под действие боевого крика оборотней; это тяжело.
Мои суставы крутит боль, в голове свистит и вертит бешеный ветер.
Но я, борясь с тошнотой, всё равно понимаю: если пресечь ему железом горло, он не сможет свистеть; он умрёт, как умирают все живые.
Такой момент бывает в любой битве: враг ещё силён, но ты уже знаешь его уязвимое место.
Меня победили, но я не проиграл.
От его крика у меня мутится рассудок, но я знаю, помню. Он не всегда будет кричать, однажды заткнётся, чтоб перевести дыхание, – и тогда можно ударить и одолеть его.
Человек может повергнуть любого нелюдя, любого гада, любого упыря – люди живучи, люди непобедимы, такими их создали боги.
Люди и есть главные хозяева срединного мира: а про человекоптиц такого не скажешь.
И когда он перестаёт кричать – мы, четверо, снова поднимаемся.
И Потык, розовый, юный парень, проявляет тогда все свои лучшие качества, и встаёт на ноги раньше Марьи, раньше меня, и не только не выпускает из пальцев топор – но и перехватывает ловчей.
– Довольно! – говорит он. – Мы поняли! Поняли!
– Молодцы, – презрительно отвечает разбойник. – Хотите спросить что-то ещё?
Мы молчим, приходим в себя.
Но вдруг далеко в стороне возникает ещё один звук.
Сначала он появляется внутри меня, в голове и одновременно внизу живота. Описать его словами невозможно: то ли вой, то ли хрип, то ли тяжкий жалобный стон.
Боевой крик нелюдя по сравнению с этим горловым стенанием кажется мне детским смехом.
Звук становится всё громче, замолкает – и снова появляется.
Я вижу – и нелюдь тоже смотрит вокруг, в небо, в кроны деревьев, пытаясь понять, откуда идёт этот невыносимый вопль; затем он морщится; затем мы все, включая нелюдя, зажимаем ладонями уши – но звук проникает в самое нутро, в
