Выходим из ванной. Бабушка стоит у лестницы.
– Мари, – говорит она, – ты прости меня. Как думаешь, мы сможем начать все сначала?
Она подходит ко мне. Кладет руки на плечи, а потом обнимает. По-настоящему обнимает.
Я стою как столб.
– Просто это было так неожиданно, – говорит она. – Про Мохаммеда. Для меня это было настоящим ударом. Я председатель Интерджена, Мари. Я обязана все делать правильно. Согласно букве закона. Хотя это моя вина. Я должна была спросить про документы. Даже про твои. Но если бы я знала… Это заняло бы несколько недель. Ты бы оставалась на Основной территории еще несколько недель. Тебе пришлось бы жить в лагере. Восстановление документов… Система еще не отлажена. Даже для таких, как ты, для тех, кто имеет полное право быть здесь. Но мне все равно не следовало посылать Питера вот так, не проверив… Но…
Бабушка все говорит, а я все стою как столб.
Наконец она меня отпускает.
– Но правда в том… – Она замолкает. – Правда в том, что я не смогла бы ждать так долго. Нет. Я и без того очень долго ждала. Мне нужно было тебя увидеть. Здесь, дома, рядом со мной. Чтобы поверить. Понимаешь?
– Понимаю.
– Нет, ты не понимаешь. Ты не можешь понять. Но я и не должна была на это рассчитывать.
Она садится перед мальчиком на корточки:
– Здравствуй, Мохаммед. Мы с тобой подружимся?
Он смотрит на нее во все глаза. И глаза у него, как чаши.
– Я подумала, вы захотите поесть. Идемте.
Мы идем за бабушкой в кухню. Питер уже ушел. Ноутбук закрыт. Бабушка ставит чайник на плиту и достает из хлебницы буханку белого хлеба.
– Я не хочу есть, – говорю я.
В первый раз за целую вечность я не хочу есть.
– Не хочешь? – переспрашивает бабушка и обращается к мальчику: – А ты?
Мальчик кивает.
Бабушка отрезает ему большую краюху свежего белого хлеба. Намазывает ее желтым сливочным маслом. Открывает банку с джемом, на которой ее почерком написано: «Земляника».
Мальчик ест. Я действительно не хочу есть, но у меня все равно текут слюнки.
– А теперь, – говорит бабушка, – расскажите-ка мне все.
Это невозможно, поэтому я молчу.
– Пожалуйста, – просит бабушка. – Начни со своего отца. Мари, я должна знать.
Я увожу ее на пыльную дорогу под Хартумом. Рассказываю о пропускном пункте и о солдатах. О мальчишке, у которого через плечо перекинута лента с магазинами для «хищника», не рассказываю.
– А потом папа вышел из машины с открытыми руками.
– Это как?
– Вот так, – протягиваю к бабушке ладони, как будто дарю ей подарок. – Он переговорил с солдатами, и они сказали, что мы можем идти. Только мы с Мохаммедом.
– И что было потом?
– Мы ушли. Я и Мохаммед.
– А твой отец?
– Мама и папа пошли с солдатами. Но с ними все в порядке, бабушка. Ничего плохого не случилось.
– Почему ты так решила?
– Потому что я там была, бабушка. Те солдаты были неплохие. Обычные дети. Правда.
Бабушка молчит немного, а потом говорит:
– А тебе не кажется, Мари, что, если бы твои родители были живы, они бы давно нашли способ мне позвонить? Дали бы знать о себе и о вас?
– Я же не звонила.
Еще одна пауза.
– По крайней мере, пока не оказалась достаточно близко, – добавляю я. – Есть много причин, по которым люди не могут позвонить. Да и папа всегда хотел сам рассказать тебе о мальчике. При встрече.
– Ты не думай, я очень хочу тебе верить, – в итоге говорит бабушка.
– Знаю, – говорю я.
Я сама себе хочу верить.
68
Валуны
Обхожу дом. Попытка восстановить в памяти планировку дается нелегко, хотя я и могу обойти его с завязанными глазами. А еще для меня это передышка и повод уйти от бабушки.
«Ты должна мне все рассказать».
Все.
Все.
Все.
А еще неплохо было бы узнать, что в доме изменилось, а что – нет. Сравнить свою карту с реальностью. Ощущения дома такие же, как раньше. И пахнет, как раньше, – дровами и сушеной лавандой. Иду из комнаты в комнату и понимаю, что, возможно, я ищу следы родителей. А может, и свои собственные.
В гостиной вижу фотографию. На ней мы вместе – мама, папа и я. Стоим на фоне эрратического валуна. Фотография не цифровая, настоящая – на бумаге – в рамочке. Этот гранитный валун – один из четырех, которые лежат на дороге между домом бабушки в Корри и соседней деревней Саннокс.
Папа говорил: «Название „эрратик“ происходит от латинского слова „erarre“, что означает – „блуждать“. Этот валун не имеет отношения к данной местности. Он сюда приблудился из совсем других краев».
Вообще-то, это не совсем так. Нам рассказывали об эрратиках на уроках географии. Они не блуждают, ледники и айсберги силой заставили их покинуть родные места. Они не хотели никуда уходить, им не оставили выбора. Их переместили. Огромные валуны, в два раза выше папы, а ледники расправились с ними, как с обычной галькой.
Что же тогда случилось с настоящей галькой? С маленькими голышами-сосками?
И еще, эти валуны, когда наконец прибыли в пункт своего назначения, где бы это ни было, уже больше никуда не передвигались. Валун с нашей фотографии простоял на месте десять тысяч лет.
Я думаю обо всем этом, а еще о том, какой папа молодой на фотографии. И мама молодая. И я. Изображение на фотографии не точное. Теперь уже не точное. Когда-то его можно было назвать правдивым, а теперь – нет. Это еще одно качество правды, она может быть переменчивой.
Наверху натыкаюсь на зеркало. Глядя в него, понимаю, что совсем не похожа на девочку с фотографии на камине. Волосы у девочки на фотографии расчесаны и заплетены в две аккуратные косички. Она улыбается. Я уже очень давно не видела себя в зеркале. Я смотрелась в реки. Смотрелась в зеркала в распределительных центрах, но там их делали из листов железа, потому что зеркало можно разбить, а осколки использовать как оружие.
Зеркало в гостевой комнате, которую выделила мне бабушка. Обычно здесь ночевали мама с папой. А моя маленькая комнатка дальше по коридору. Ее бабушка отдала мальчику.
Зеркало старинное, овальное, с фацетом. Стоит на старинном комоде. Когда-то, думаю я, оно видело моих родителей. Отражало их. Маму и папу. Отражало их лица, их улыбки, а потом оно их отпустило.
Смотрю в коварное зеркало. Девочка в зеркале уже не девочка, и она не улыбается. Вот и все, что я могу о ней сказать.
Глядя в реку или в металлическое зеркало, хорошо себя не разглядишь. Там твое отражение расплывчатое и постоянно меняется. Это зеркало гладкое и чистое, отражение в нем очень четкое.
Но я все равно не могу себя разглядеть. Не могу себя узнать.
«Господи, Мари, ты так
