Во время нашего похода до нас долетали исключительно погибшие, лежащие в руинах города. Я наблюдала за ними с интересом, Артем, напротив, отказывался смотреть, утверждая, что его товарищ Чек не советовал засматриваться на мороки и прочие видения.
Но я смотрела.
Несколько раз мы вброд переходили пересохшие ручьи с лужами застоявшейся воды, кишащей червями и непригодной для питья, несколько раз встречали вросшую в землю старую технику, брошенную здесь, наверное, еще до Войны, долго поднимались на пологий, но длинный холм, который являлся водоразделом между Тымью и Поронаем.
Каждые три часа мы делали остановку и пили воду, было жарко, и риск получить обезвоживание оставался высок; постепенно я стала отмечать, что наши перерывы становятся все длиннее и длиннее, у Артема начали дрожать руки. Мне кажется, у него проблемы с сердцем, дистрофия или что-нибудь в этом духе, выносливости никакой, дышит, как старый астматик. А может, он и есть астматик. Но виду старается не подавать, Прикованный к багру.
К вечеру одолели километров двенадцать. На ночь остановились на небольшом островке, поросшем папоротником. Я набрала хвороста, развела костер и стала варить кашу, Артем удалился в болото и вернулся с котелком недозрелых ягод клоповки. В свежем виде она действительно изрядно попахивала клопами, но Артем сказал, что так употреблять ее гораздо полезнее. Он подобрал чистый круглый окатыш и принялся давить им клоповку прямо в котелке; когда та превратилась в жижу, Артем залил ее водой. Получился пахучий горьковатый сок, который следовало пить маленькими глотками; по уверениям Артема, сок отлично тонизировал и снимал усталость.
Не знаю, от этого или от чего другого, но в ту ночь мне снилась птица. Печальная птица зимородок, она сидела на ветке над ручьем и глядела на меня нечеловеческим человеческим лицом. Я вспомнила, что при встрече с ним следует загадывать желания, но никак не могла придумать, что пожелать; так мы друг на друга и смотрели, молча, до тех пор, пока я не проснулась.
Артем спал в своей палатке так тихо, что у меня промелькнула мысль, что он умер, и я заглянула к нему – мой проводник лежал лицом вниз, абсолютно тихо и неподвижно; я испугалась, но побеспокоить его так и не решилась, просто стала ждать, слушать болота и смотреть на звезды, которые висели возмутительно низко.
Утром он тоже проснулся не сразу.
Переход от Тыми до Пороная занял двое суток, хотя по карте это расстояние выглядело незначительным; вполне вероятно, что без груза я одолела бы его часов за пять. Но мы провозились слишком долго; можно было управиться быстрее, выйдя на дорогу, однако Артем в очередной раз повторил, что дорог стоит сейчас сторониться, во всяком случае, пока мы не доберемся до территории, контролируемой войсками.
Артем полагал, что Поронайск устоял хотя бы в силу того, что от Александровска до него двести километров по прямой, по дороге же несколько дальше. В случае если железная ветка от Поронайска на юг сохранилась в исправном состоянии, то подтянуть к городу войска должны были успеть. Расстояние играло против бунтовщиков. Кроме того, по мнению Артема, возмущение имело локальный характер, вряд ли бунт охватил все каторжные тюрьмы острова, та же тюрьма в Углегорске не могла разрушиться от земельных колебаний, пусть и таких значительных.
Нам предстояло преодолеть примерно сто двадцать километров по прямой и сто пятьдесят километров по реке на юг. Сто пятьдесят – это приблизительно, разумеется, с мотором и вниз по течению Артем думал пройти реку за три дня. У меня имелись сомнения; я думала о том, что верховья Пороная сильно пересохли и для лодки были малопроходимы, впрочем, о своих сомнениях я предпочла умолчать.
В итоге они оказались беспочвенны: в отличие от Тыми Поронай был достаточно полноводен, Артем предположил, что это стало следствием землетрясения – привычный гидрологический режим нарушился, вода сошла с восточных отрогов хребта или выдавилась из болот. Мы решили сплавляться, останавливаясь лишь в сумерках и отправляясь в путь с первыми лучами солнца.
За триста лет освоения Сахалина эти места, в отличие от южных частей острова, так и не удалось толком обжить. Мы шли по течению, река извивалась в берегах, и опять над нами плясали два солнца, отчего у меня кружилась голова; порой река успокаивалась, выпрямлялась, сужалась и некоторое время текла ровно, порой берега были высоки и деревья, упавшие в воду, образовывали над нами причудливые косые мосты, отчего казалось, что мы плывем по забытому сказочному миру. Солнце умудрялось светить с двух сторон, свет плыл вокруг, Артем цеплялся багром за ствол, мы замирали в свете, и все замирало, даже вода под нами. Вероятно, и до землетрясения Поронай был шустрее Тыми, и благодаря этому почти все время мы двигались самоходом, Артем запускал мотор, лишь когда течение ослабевало и лодка входила в мертвую полосу. Следов пребывания человека не встречалось, после людского изобилия, к которому я успела привыкнуть за последнее время, безжизненные берега настораживали, и я невольно касалась рукоятей пистолетов. Артем тоже держал багор под локтем. Мы плыли.
Кажется, это случилось на третий день, впрочем…
Кажется, все-таки третий.
Над лесом поднялась ржавая мачта связи, поставленная здесь еще в те времена, когда существовала связь. Вышка вся ржавая, но стояла, как ни странно, ровно, не косясь, лишайником и то не обросла, а такое случалось редко.
– Поселок, кажется, – шепотом сказала я. – Если вышка, то поселок, да?
Артем обернулся, нахмурился и заглушил двигатель, лодка медленно вырулила за поворот. Поперек реки торчали загородки из кольев и проволоки, сама река распространялась и мелела. На берегу вокруг вышки виднелись многочисленные жилища, сложенные из древесной коры и дерна.
– Рыбоеды, – сказал Артем. – Они любят в таких местах селиться – где высокое.
– Где высокое?
Артем кивнул на вышку и в этот раз взял багор на изготовку.
– Чтобы видно было, если издали подходят.
Я поинтересовалась, кто такие рыбоеды, Артем нехотя рассказал, ему тут не нравилось, хотя ему везде не нравилось.
Рыбоеды были кончеными людьми, лишенными последних надежд, изгои, которые, поблуждав по острову, сбивались в стаи и поселялись подальше от городов, в глуши и безлюдье. Изгоями становились те, чьи болезни не поддавались лечению, в основном это были пораженные саркомой, кожными болезнями, корковой чесоткой и хроническим фурункулезом. Корейцы, китайцы и некоторые японцы, бывшие каторжниками, а впоследствии вышедшими на поселение, старались определиться как можно дальше от остальных. Питаться такие отшельники могли либо
