На мой вопрос о способах лечения и профилактике этих отклонений врач ответил, что на это нет ни средств, ни людских возможностей. В результате эти девиации не затихают, а культивируются, образуя причудливые формы.
– Вы знаете, что здешние жители практически все панически боятся зеркал? – спросил врач.
Я не знала.
– Спектрофобия в том или ином виде отмечается практически у всех ханов, – рассказывал он. – Они не могут переносить собственного отражения. Если хотите до смерти напугать поселенца – покажите ему зеркало. Но боязнь зеркал еще хоть как-то объяснима с точки зрения пусть и вывернутой, но логики. Но как объяснить боязнь мостов? Боязнь ногтей? Боязнь белого?
– Боязнь белого?
Врач кивнул. Он нашел слушателя и теперь с удовольствием рассказывал про бушующие на острове психические расстройства, лишь иногда, когда раненые в вагоне начинали стонать особенно громко, высовываясь в коридор и подгоняя санитаров.
Боязнь белого, по его наблюдениям (а он успел послужить врачом в разных краях острова, за исключением севера), особенно свирепствует в угольных регионах. Ей подвержены многие шахтеры, и проявляется она в тотальной непереносимости белого цвета. Любое, пусть хоть и кратковременное созерцание белого отправляет страдальца в обморок.
Я спросила, как такие переживают зиму с ее снегом, врач ответил, что зимы стали не в пример короче ранешних, а углекопы и углежоги, подверженные этому отклонению, просто не выходят на поверхность из своих копей, предпочитая пережидать белое время под землей.
– А боязнь ногтей?
Оказалось, что боязнью ногтей маются немало условно свободных, болезнь достаточно распространена и комична на первый взгляд.
– Скорее всего, это некая разновидность обсцессивно-компульсивного синдрома, – пояснил врач. – В крайних, разумеется, формах. Больные вдруг начинают ощущать собственные ногти и волосы чужеродными предметами и всеми силами стараются от них избавиться. Волосы жгут и выщипывают, ногти обгрызают. Пожалуй, даже не обгрызают, а выгрызают вместе с мясом, порой вырывают. Долго носители ногтебоязни не живут, поскольку через раны на пальцах велика вероятность заразиться столбняком и другими заболеваниями. Да и выглядит это, надо признаться, прескверно…
Доктор замолчал и неожиданно вытащил из кармана брюк железную флягу, открыл ее и без предупреждения стал пить, распространяя вокруг сильный запах картофельного самогона. Мне он выпить не предложил, но, я думаю, не из-за невежливости, а стесняясь скверных вкусовых достоинств напитка. Заодно врач подтвердил мое наблюдение о том, что здешнее офицерство злоупотребляет спиртными продуктами.
Врач опустошил, наверное, половину фляги, долго морщился, прислушиваясь к ощущениям, возможно, отчасти ими упиваясь, потом сказал:
– Но хуже всех, конечно, самоубийцы.
Врач приложил флягу ко лбу, как бы подтверждая недавно полученные ощущения, закрепляя их, впечатывая в бытие. Это было очень цельное поведение, последовательность манипуляций с флягой выглядела естественно и чрезвычайно укоренено в действительности, все в соответствии с идеями профессора Ода, советовавшего мне обращать внимание на такие явления. Когда в прахе дней и в бессмысленном беге суеты ты замечаешь мелочь, на первый взгляд бестолковую и бездарную, но непостижимым образом притягивающую к себе внимание, это значит, что будущее посылает тебе телеграмму о скорой и непременной встрече. Будущее беспощадно, будущее не ждет.
– Самоубийцы хуже всех, – повторил врач, убирая флягу обратно в брюки.
Я не стала с этим спорить, в этом много истины, к тому же мне, как футурологу, самоубийцы омерзительны в сути своей, ибо осознанно отрицают будущее, бессовестно бросая свою жизнь ему в лицо.
– Самоубийства – это печальные будни Карафуто, – равнодушно сказал врач. – Хотя считается, что в сложные периоды жизни тяга к самоубийству снижается, на деле это несколько не так. Во всяком случае, не здесь. В некоторых районах это поощряется, поскольку считается, что подобное поведение уменьшает плотность демографического давления, семья самоубийцы получает особый паек – дрова, перловку, воду. Однако не следует полагать, что самоубийства распространены исключительно среди подлых сословий. Знаете, еще несколько лет назад самоубийства были модной формой досуга в частях самообороны, дислоцирующихся на острове. Возник целый культ, который, впрочем, не имеет ничего общего с благородным обычаем сеппуку…
Врач в задумчивости погладил себя по рукам, увидел лежащий на столике заводной инструмент капитана Масады и потрогал его пальцем.
– Молодые офицеры объединялись в клубы, в которых самоубийство было обставляемо особым, частенько фантасмагоричным и нарочито нелепым ритуалом. Вы же помните, как там…
Врач потер пальцами лоб.
– Некий самурай… уж не поручусь за имя, пусть будет хоть и Морисей… Так вот, Морисей, потупив взор долу, прочитал прощальное трехстишие, после чего взобрался на дозорную вышку и, зажав зубами меч, кинулся вниз. И меч, острый, как резец Хокусая, отсек ему голову. Как там дальше?
Врач пренебрежительно рассмеялся.
– Я точно не поручусь, – сказала я. – Но по-моему, там еще кто-то таким же образом с вышки бросился. Десятки воинов последовали этому примеру, кажется, так?
– Мы, японцы, в душе большие романтики, – почесался врач. – Но эта проклятая земля… Она все искажает. Великое становится пошлым и смешным. В нашей части служили два офицера. Как-то раз они поспорили, кто из них сможет покончить с собой наиболее грандиозно…
Первый офицер не смог удивить публику ничем оригинальным: банально застрелился из ручного огнемета. Второй офицер проявил гораздо большую изобретательность. Его способ покорил сердца гарнизонного офицерства как своей нарочитой бестолковостью, так и утонченностью, понятной далеко не каждому. Культурные офицеры, особенно те, что происходили из приличных традиционных семей, оценили высказывание офицера, совершенное им как бы за границей случившихся событий, второй и третий смысл этого поступка. Способ же был таков: образованный офицер вышел на балкон здания комендатуры, закрыл за собой дверь, поставил перед перилами стул, рядом с собой установил кувшин с водой, а на колени положил том дневников Арисимы Такэо, изданных уже после Реставрации. Офицер вырывал из книги страницы, жевал их и, запивая водой, глотал. Надо сказать, что качество бумаги, равно как и качество типографской краски, в послевоенный период сильно ухудшилось, поэтому дневники Такэо скоро привели желудок офицера к катастрофе. Бумага быстро распухла, а свинец начал стремительно впитываться в кровь. У офицера случился заворот кишок и серьезное воспаление, ему стало худо, однако он не отступил и продолжил есть бумагу.
Некоторые офицеры пытались его спасти, в частности, сам врач неоднократно предлагал упрямцу, пока не поздно, прибегнуть к оперативному вмешательству, а когда было поздно, облегчить страдания, однако образованный офицер строго запретил это делать. На протяжении двух суток он погибал в нечеловеческих муках, а когда все-таки потерял сознание, командир гарнизона приставил к
