Его смерть потрясла многих, о ней узнали и в Японии; говорят, что Император, кстати, сам большой поклонник таланта Арисимы Такэо, узнав о поступке офицера, прослезился.
Артем оскорбительно расхохотался, видимо, доблесть офицера его не впечатлила, врач тоже улыбнулся. Поезд снова выбрался к морю.
Был штиль. Из-за горизонта поднимался дымный столб чудовищной толщины и высоты, такой мог на самом деле подпирать небо. Врач предположил, что это проснулся один из вулканов Курил, видимо, на Итурупе, я согласилась, это могло быть так. Вспомнила патэрена Павла.
– Красиво, – сказала я.
Вспомнила Синкая. И одно его стихотворение из зимней книжки. Про девушку, живущую у подножия вулкана. Ее просят переселиться в безопасную тихую долину, но она может жить только там, где гора.
– Да, – повторил врач, – мы романтики. Вряд ли остался в мире хоть один народ, способный на великое. Впрочем, надо признать, что в мире почти никого не осталось…
Он не удержался и поприветствовал свою флягу еще раз и, посмеявшись, продолжил свой рассказ. Он снова и снова рассказывал мне о самоубийствах в гарнизонах, на гауптвахтах, на судах береговой охраны, в кантинах и в самодеятельных театрах, о смешных, нелепых или, напротив, высоких, а потом, когда эти истории стали повторяться и быть подозрительно похожими друг на друга, я немного прокашлялась, и врач перешел на другие популярные патологии. Эти другие патологии среди свободных, как гражданского, так и воинского звания, встречались нередко, по приблизительным подсчетам врача – в четыре раза чаще, чем в Японии, к тому же они проявляются несомненно ярче и разрушительней.
Артем опять спал. Ерш спал.
Врач отметил, что заболевания, присущие условно свободным ханского происхождения, к сожалению, зачастую охватывают и японское население. В частности, помимо капитана Масады, видевшего будущее, большую известность и скандальную популярность в определенных кругах получил лейтенант Фукуи, несший службу на одном из постов береговой охраны в Анивском заливе и в некий прекрасный день встретивший на побережье демона, покрытого створками раковин гребешка. Их радужные переливы произвели на Фукуи такое неизгладимое впечатление, что он в одночасье приобрел сильнейшее расстройство нервной системы, скоро проявившееся в тяжелой форме копролалии. Причем по роковому стечению обстоятельств страсть к выкрикиванию немотивированных ругательств была усугублена тем, что эти ругательства несчастный Фукуи адресовал всегда высшим должностным лицам, от господина префекта до членов правительства и лиц императорской фамилии.
Лейтенант пробовал бороться со своим недугом, заклеивая себе рот, однако кроме блудословия он, как на грех, страдал еще и хроническим насморком, а значит, дышать через нос не мог. Оставлять лейтенанта на службе не было никакой возможности, поскольку как боевая единица лейтенант больше не годился ни на что – он либо виртуозно сквернословил, либо задыхался от собственных соплей. В результате лейтенант был признан инвалидом службы и демобилизован…
Врача отозвали в вагон, и некоторое время я пыталась сама представить, что же дальше произошло с несчастным лейтенантом Фукуи. Артем спал, улыбаясь во сне, Ерш молчал в рундуке, за окном тек холмистый пейзаж, и, наверное, впервые я его немного понимала. Остров.
Врач вернулся, на его халате прибавилось несколько свежих пятен, руки у него заметно тряслись, и, чтобы унять эту дрожь, врач принялся грызть ногти. Я испугалась, что сейчас он их выгрызет, но доктор взял себя в руки и продолжил рассказ про лейтенанта Фукуи; а я отметила, что рассказывает врач складно и красиво, то ли от картофельного самогона, употребленного им, то ли от того, что многие врачи склонны к долгим беседам.
Итак, стыдясь своего непристойного дефекта, лейтенант Фукуи отказался выезжать в Японию, где его непременно бы ждала незавидная участь психбольного, принудительное лечение и, скорее всего, верная лоботомия. Фукуи стал бродягой, долгое время скитался по южной части острова, питаясь чем придется, ночуя на земле, с каждым месяцем приходя во все большую негодность. В один из дней, мучимый голодом и отчаяньем, он ворвался в офицерскую столовую Корсакова, подбежал к котлу с лапшой и принялся ее вызывающе есть. К этому моменту лейтенант Фукуи выглядел обтрепанно и подержанно, повар хотел окатить его кипятком, но потом по каким-то чертам опознал в нем японца и избил на заднем дворе. Организм Фукуи, у которого начиналась цинга, перенес побои с трудом. Тогда он лишился большей части зубов и очень неудачно раскусил язык, так что кончик его раздвоился и стал напоминать змеиное жало.
Фукуи впал в отчаянье и хотел удавиться в нужнике, но украденная им веревка не выдержала, и замысел не осуществился. Падая из оборванной петли, Фукуи ударился лицом о дверь и свернул набок нос. Лейтенант вышел из уборной окровавленный и рыдающий, и побрел по улице, которая неожиданно привела его на центральную площадь Корсакова, где по случаю девятого числа проходило мордование негра.
Поскольку это была не годовщина, а обычное девятое число, мордование вершилось без присутствия приличной публики и представляло собой дежурное поливание сидящего в клетке американца пометом и грязью. Китайцы не особо старались уязвить сидящего в клетке, однако появление лейтенанта Фукуи изменило ситуацию – под впечатлением от перенесенных душевных волнений Фукуи впал в припадок сквернословия и пустился с бешеным воодушевлением ругать правительство и имперские ценности, но из-за отсутствия зубов и сломанного носа слова из Фукуи посыпались хоть и яростные, но вполне себе неразборчивые. Вид же самого Фукуи, худого, с растрепанными волосами и горящими глазами, однозначно указывал на необходимость более интенсивного закидывания нечистотами американца, в результате чего воодушевленные горожане практически погребли несчастного янки под градом испражнений, грязи и помоев.
С тех пор жизнь Фукуи сильно переменилась. Его стали приглашать на все массовые собрания, где он, придя в истерический экстаз, бранился и обличал, за что потом получал свою миску супа и несколько горстей крупы. Скоро Фукуи сделался неотъемлемой частью сходок подпольных либерал-демократов, с одной стороны, и официальных имперцев-националистов – с другой. Дело в том, что Фукуи, воспрянув, выправил себе вставную челюсть, так что если публика хотела послушать виртуозную брань в адрес правящего режима, то Фукуи вставлял челюсть, если же требовалось пламенной речью прославить дух Императора и его мудрую политику, челюсть достаточно было вынуть.
– Вот так мы здесь и живем, – вздохнул врач. – Карафуто ест людей.
– Но вы же можете уехать, – сказала я. – После окончания своего контракта…
Врач помотал головой и с прискорбием сообщил, что лично он уехать не может, поскольку он не совсем на службе, он – условно свободный, его каторга закончилась пятнадцать лет назад, после чего его приняли на медицинскую должность – на острове чудовищная нехватка врачей, поэтому негласно разрешено принимать в качестве гражданских специалистов бывших
