— Скажите прямо, — потребовал Лысенко. — Вы имеете в виду, что их расстреляла охрана?
Полковник покачал головой.
— Так бы случилось, если бы они не подчинились приказу. Но они его выполнили. Вероятно, их убил объект, не оставив при этом никаких видимых следов. Возможно, он испускает ядовитый газ, я не знаю. Это вы и должны определить.
Его рассказ показался мне невероятным, по крайней мере неполным, но сейчас не было времени на споры.
— Ради всего святого! — вскричал я. — Хотите, чтобы мы тоже погибли?
Марченко оскалился, сверкнув золотой фиксой.
— Вот ведь проблема, да? Вы же ученые. Вот и решите ее.
Подобное безразличие повергло нас в ярость, но ничего другого не оставалось, как взяться за решение задачи. Спустя час или два из лагеря приехал грузовик, привез простое оборудование, которое мы запросили. Мы с Лысенко спустились в яму, встали в паре метров от черного проема. Рядом гудел грузовик, двигатель работал, чтобы привести в действие прожектор, освещавший темный треугольник. Трофим поднес к отверстию длинную палку с прикрученным к ней боковым зеркалом, снятым с машины. Я стоял впереди него, поддерживая шест плечом, и смотрел в зеркало через бинокль, позаимствованный, вне всякого сомнения, у лагерного охранника. Мы просунули свое наскоро сделанное приспособление в темную щель примерно на дюйм, но ничего не произошло. Стали продвигаться дальше, Трофим крутил зеркальцем и так и сяк. Увеличенное изображение в зеркале по большей части показывало лишь то, что находилось поблизости.
— Вы что–нибудь видите? — спросил Лысенко.
— Ничего, — ответил я. — Только углы, где сходятся стороны. Идут так далеко, насколько видно. А ниже лишь темнота. Очень глубоко уходят.
Мы отступили и выбрались наверх.
— Какой размер у этой штуковины? — спросил я Марченко.
Он потоптался на месте, поглядел по сторонам и ткнул пальцем в землю.
— Похожая верхушка торчит из свода штрека, прямо под нами, — сказал он.
— На какой глубине?
Он быстро облизнул губы.
— Метров сто.
— Если устройство имеет форму куба, — сказал я, — то по диагонали выйдет четыреста футов. О боже!
— У нас есть причины полагать, что это куб, — заметил Марченко.
— Отведите нас к нижней вершине, — сказал Лысенко.
— Вы согласны? — спросил меня полковник.
— Да, — ответил я.
* * *Над входом в лагерь висел транспарант с надписью: «Труд в СССР — дело чести и славы». Из окна грузовика мы не заметили, чтобы в этот день кто–то из обитателей лагеря пытался снискать себе честь и славу. У дверей каждого барака стояли охранники. Но к подъемнику пригнали троих тщедушных бедолаг, чтобы они привели его в действие. Подразделение полковника окружило вход в шахту. Мы с Лысенко, Марченко и еще сержантом, который держал шест с зеркалом, спустились в клетке. В лучах налобных фонарей блестела урановая смолка. Мне показалось, что мы шли по штреку несколько часов, но, судя по наручному хронометру, всего лишь пятьдесят пять минут. Обвал был расчищен. Нижняя вершина куба, словно острие кинжала, пронзала свод, выходя всего лишь на несколько дюймов. Но она была не черной, а блестящей и испускала голубоватый свет.
— Что ж, — выдавил Лысенко и нервно хохотнул. — Выглядит многообещающе.
В этот раз я направлял шест с зеркальцем, а Лысенко наблюдал сквозь цейссовский бинокль. Я заметил отраженную вспышку, словно внутри объекта что–то шевельнулось. Голубоватый свет, странным образом ограниченный и медленный, словно жидкость, заструился по деревянному шесту. Будь у меня хоть полсекунды, я бы успел его бросить. Но студеная молния залила руки, и пальцы словно приросли к дереву. Я почувствовал рывок вперед, но не мог выпустить шест из рук. Все тело свело болезненной судорогой, словно меня пронзило электрическим разрядом. Ноги оторвались от земли и беспомощно барахтались где–то сзади. В этот миг я почувствовал, что лечу вперед, словно на шальном ведьмином помеле. Тело выгнуло, едва не сломав хребет, и одним рывком я очутился внутри вывернутого наизнанку треугольного проема, летя вверх, в пространство, залитое голубоватым светом. Но оказалось, что внутри не пустота. Надо мной проплывали огромные блоки синего цвета, четкие, но при этом на удивление иллюзорные. Меня тянуло вверх, но затем я неожиданно остановился. В вышине я видел маленький треугольник дневного света, а сразу под ним начиналась густая тьма, меня же окружало неестественное сияние. Руки мои все еще судорожно сжимали шест, но я уже обрел контроль над прочими мышцами тела. Вися в пустоте, я оглядывался с открытым ртом, дергался, словно рыба на крючке. Горло мое горело огнем, я судорожно дышал, и только тут до меня дошло, что я до сих пор кричу. Мои вопли еще пару секунд отдавались эхом в безразмерном кубическом пространстве.
Прямо перед глазами блоки начали складываться в узор, в кубистическую карикатуру на человеческое лицо во всех деталях, включая зубы. Глаза походили на шестеренки, уши — на гробы. Меня вдруг осенило, нет, у меня в мозгу сложилось твердое убеждение, что изображение предназначается для того, чтобы меня ободрить. Но это, увы, не удалось.
То, что произошло дальше, описать так же сложно, как сон, который помнишь лишь наполовину — звук изображений, вкус слов. Я увидел замерзшее время, сгоревшие светила, бесконечную тьму, пронизанную звездами, которые не вечны, звездами, которые я могу пережить. Я услышал грохот неимоверной битвы, которая началась давным–давно и вряд ли когда–то закончится, ибо в ней нет никакого смысла. Война велась не из–за идеалов, но это была идеальная война, то, что Платон назвал бы идеей войны. Наши столкновения из–за интересов и идеологии — лишь слабый отзвук этой войны, но все–таки отзвук. Мне дали понять, я и сам не знаю как, что нашим потомкам, как и всем разумным видам, предстоит вступить в эту жуткую битву. Она ведется с помощью машин, в которых хранятся воспоминания. Машины эти являются памятниками и сосредоточением рас, когда–то построивших их. Это война с бесконечными жертвами, бесконечными ранами, за которыми не приходит смерть, ибо по истечении времени наступает воскрешение, и все еще больше усложняется, превращаясь в бесконечную путаницу. И только гибель целой вселенной может освободить воюющих, только полнейшее уничтожение придаст смысл их борьбе, но лишь на краткий миг. На бесконечно малый миг, когда они осознают окончательную победу, потому что лишь бесконечно малый миг будет предшествовать концу всего — чистая, ничем не оскверненная победа ради победы, победа последнего разумного существа, оставшегося в
