Я вчера на минутку отлучилась: мне так хотелось быть красивой, и я решила надеть мамино платье. Они сидели в библиотеке, кормилица подала им тот мутный напиток, который она всегда готовила отцу, а мне не давала.
Я вернулась на цыпочках, чтобы они увидели меня в дверях и удивились. И вот что услышала.
«Мы не должны этого делать, — говорил Фрэнк. — Это бесчеловечно! В конце концов, они тоже имеют право жить. Разве это их вина? Неужели нельзя как-нибудь по-другому, ну, поместить их в заповедники, что ли?»
«Как-нибудь по-другому нельзя, — ответил Эрик, — и ты это знаешь не хуже меня. Они неизлечимы, а может быть и заразны. Выхода нет. Это вынужденная мера».
Фрэнк воскликнул сердито:
«Не знаю, как ты, а я просто не могу палить в них! Не могу, и все тут. Это же чудовищно! Какой стыд!»
Тут Эрик быстро-быстро заговорил каким-то тонким голосом. Странно, он будто бы защищался. Совсем как я, когда кормилица меня бранит, и я знаю, что за дело, но все равно не хочу признать, что неправа.
«Закон есть закон, — сказал Эрик. — Ничего не попишешь. Иначе мы все заразимся».
Фрэнк перебил его:
«Мы ведь даже толком не знаем, действительно ли они опасны. И эти дети! Столько детей!»
«Нельзя рисковать. Дети Других с виду нормальны. Поди разберись, кто из них заражен! Это невозможно».
«А что если у них иммунитет? Никто ведь даже не пытался выяснить… А здесь-то вообще не может быть и речи…»
«Есть решение Совета, черт побери! Пузыри появились шестнадцать лет и два месяца назад. Цифры — упрямая вещь».
Что-то хрустнуло у меня под ногами, оба вздрогнули и замолчали.
«Заткнись! — прошипел Фрэнк. — Она может войти в любую минуту».
Тут я открыла дверь и сразу увидела, что понравилась им, но мне было не так радостно, как я предвкушала, потому что я начала понимать… А сегодня утром до меня дошло окончательно.
Я смотрела телевизор, опять показывали, как добровольцы освобождают город от пузырей. И вдруг я увидела еще кое-что.
По улице бежал Другой. Он не мог бежать быстро: у него было много ног, бедняга путался в них и все время спотыкался, но было видно, что он бежит из последних сил, пытаясь сласти свою жизнь. Человек в черном мешке поднял огнемет, прицелился — и от Другого осталась только маленькая черная кучка на мостовой.
Эта улица тут же исчезла, и стали показывать что-то еще. Наверное, они не хотели, чтобы мы видели такое. Но я уже все поняла — ведь я слышала вчера, о чем говорили Фрэнк и Эрик.
Всех Других убивают. Вот.
Ох! Фрэнк был прав, мне тоже кажется, что это нехорошо. Конечно, Другие ужасны, но все-таки…
Так вот почему богиня Кали так хотела отдать мне своего ребенка! Она, наверное, все знала. Неужели ее тоже сожгли? У меня бы рука не поднялась убить богиню Кали. А как же ее малыш? Он выглядел совсем нормальным!
Нет, это нехорошо, жестоко. Отцу бы тоже не понравилось.
Не надо больше об этом думать. Разве можно грустить сегодня — такой чудесный день, я жду Фрэнка и скоро выйду на улицу. Смотрю в окно и вот…
Вот он идет! Но нет… Это Эрик. Наверное, Фрэнк не смог прийти и попросил Эрика. Немножко обидно. Эрик тоже очень славный, но лучше бы пришел Фрэнк.
С ума сойти, до чего медленно он идет! Опустил голову… Странно, он не мог не видеть меня в окне, я помахала ему, а он не ответил. В чем дело?
В руке у него огнемет. Зачем? И почему он идет так медленно?
Подходит. Сейчас открою ему дверь.
Наконец-то я увижу прежний мир…
перевод Н. ХотинскойКлод Шейнисс
Самоубийство
Сероватый дневной свет, просачиваясь сквозь пыльные и потрескавшиеся стекла маленького окна, падал на деревянный стол, составлявший вместе с плетеным дачным креслом всю обстановку комнаты. На грязном полу были свалены в кучу хрупкие лабораторные сосуды и приборы, изготовленные еще до войны и добытые теперь ценой множества ухищрений. Парадный портрет императора Франца Фердинанда, висящий на стене, со скукой озирал вечный календарь, на котором стояло: Ноябрь, 8, 1934.
Донесся звук приближающейся английской ракеты — она долго выла, прежде чем взорваться где-то в долине. Профессор даже не поднял головы, чтобы проследить за ее полетом. Он не испытывал ни малейшего беспокойства — уже год после окончательного разрушения военных заводов последними бомбами никто из уцелевших противников не располагал больше атомными боеголовками. Оставшиеся ракеты, заряженные обычной взрывчаткой, — последнее усилие умирающей войны, — уже не могли напугать тех, кто знал, что такое настоящая Бомба.
В сущности, война могла продолжаться еще долго, как бы по привычке, — привычке 12-летней давности, — а, собственно, просто потому, что ни в одном враждующем лагере не осталось никого, кто был бы уполномочен подписать перемирие. Насколько было известно профессору, Империя больше не существовала.
Многочисленные армии распадались, и солдаты, забыв присягу, объединялись в шайки и большие банды, которые громили целые области, сея страх и разрушения и не щадя даже свою страну.
Несколько крупных соединений, которые еще держали в руках энергичные и до сих пор не расставшиеся с иллюзиями офицеры, — такие были в каждой армии, — стреляли последними снарядами, запускали последние ракеты как придется, не интересуясь, куда посылают смерть.
И не было ни победителей, ни побежденных в разрушенном мире, где последние островки цивилизации исчезали один за другим. Уже полгода профессор, один в своей затерянной в горах Тироля лаборатории, не мог восстановить связь с Инсбруком. О том, чтобы самому отправиться туда, не могло быть и речи: весь север, первым испытавший на себе атомные бомбардировки, превратился в мертвую пустыню. После Швейцарской Октябрьской революции радио Цюриха либо молчало, либо время от времени передавало бессвязные и противоречивые воззвания.
28 июня 1914 года в Сараеве эрцгерцог Франц Фердинанд не счел нужным скрывать от военного коменданта своего плохого настроения. Было от чего испортиться настроению: приехав удостовериться в окончательном объединении Боснии под скипетром его дяди, престарелого Франца Иосифа, он увидел враждебный город, провожавший кортеж глухим молчанием.
Даже солдаты местного боснийского полка, стоявшие вдоль улиц, всем своим видом и тем, как они держали оружие, давали понять, что предпочли бы другой визит — Петра Карагеоргиевича, короля Сербии. В открытой машине эрцгерцог и его супруга были великолепной мишенью: хоть Фердинанд и славился смелостью, он все время чувствовал озноб, пробегавший по спине.
Но ничего не
