У Ираклия Андроникова есть рассказ о том, как начинающему актеру Остужеву посчастливилось заглянуть в рот Шаляпина. Случилось это в грим-уборной Большого театра, где артист в окружении поклонников гримировался к спектаклю. Пришедший врач-отоларинголог отвлек певца, попросив показать горло. Шаляпин нехотя повиновался. Воспользовавшись случаем, поклонники по очереди заглянули ему в рот, а Остужев постеснялся. Из реплик он понял, что пропустил что-то выдающееся, что никогда больше не увидит. Набравшись смелости, подошел к Шаляпину. «Федор Иванович! А мне нельзя?» – «А ты где был? У двери стоял? А чего же не подходил? Побоялся? Маленький! Гляди не заплачь! Ты что, один остался непросвещенный? Жаль мне тебя, темнота горькая! Так уж и быть – посмотри!»
Читая рассказ со сцены, Ираклий Андроников делал в этом месте долгую паузу. Потом выкрикивал с жаром: «Вы знаете, что я увидел?!! Кратер!!! Нёбо? – Купол!!! Оно уходило под самые глаза! Во всей глотке ни одной лишней детали! Она рассматривается как сооружение великого мастера!»
Я не постеснялся, как Остужев, и не остановился в нерешительности, когда Анна задержалась с кем-то в кулисах, озабоченная не доставленным в срок реквизитом, а, пользуясь суматохой, протиснулся между карет, обогнул наладчиков и вышел на сцену. Вы знаете, что я увидел? Оркестровая яма – кратер! Кольца ярусов, теряющиеся в темноте, купол, как нёбо Шаляпина. Ни одной лишней детали.
Закоулками Анна вывела меня в зрительный зал, вход оказался рядом с оркестровой ямой. Отделанная черными панелями, из зала она смотрелась не менее внушительно, чем со сцены. Яма в историческом здании значительно меньше, не раз наблюдал, как, выступая большим составом, музыканты испытывали в ней неудобство, играли, чуть ли не ударяя соседа локтем или тыкая смычком в голову, страдали от медных звуков дующих в уши товарищей. Здесь подобного не произойдет, посади за пюпитры хоть двести человек, в ней одной можно организовать концертный зал.
Отсутствие лож над оркестровой ямой огорчило, в историческом здании они имелись. Та, что справа, называлась «Директорская», та, что слева – ложа «О», бывшая «Обкомовская», затем «Особая». Сегодня каждому, имеющему достаточно средств, доступна любая из лож бенуара и бельэтажа, при везении можно попасть в Царскую, но места в ложу «О» и «Директорскую» не продаются. Обе находятся в распоряжении администрации театра: здесь размещают высоких гостей, родных и близких ведущих артистов, приглашенных на спектакль. Статус Геннадия Ивановича Беззубенкова позволял мне переживать оперные постановки в одной из этих лож. Попадая сюда, всегда стараюсь занять ближайшее к сцене место, хотя это запрещено. Капельдинеры объясняли, что место должно быть свободно. Во время действия оно может понадобиться артисту, музыканту или кому-то еще, и просили освободить. Но во время спектакля они удалялись, и я пересаживался на запретный стул.
Как-то после «Золота Рейна» Евгений Уланов, исполнявший партию Доннера, сказал: «Я отлично вас видел, вы практически вылезли на сцену». Замечание артиста воспринял, как комплимент. Если в партере или на балконе я зритель, то здесь чувствую себя участником: сцена – на ладони, солисты и хор – на расстоянии вытянутой руки, оркестр, как океан, – у ног, и дирижер...
Оказалось, наблюдать за дирижером удовольствие не меньшее, чем за сценой. Из зала виден только его затылок, отсюда – он в полный рост с его темпераментом, характером, эмоциями. Как-то увлекшись дирижерскими жестами, почувствовал испанцев. «Не зрелище смерти влечет их на корриду, – открылось мне, – а жизнь! Искусство матадора, его бесстрашие, отточенная пластика». Раньше об этом не думал.
В своем искусстве дирижер задействует не только руки от кончиков пальцев до предплечий, но и тело, мимику лица и глаза. Каждый взмах палочки заканчивается точкой – ощущением столкновения с воображаемым препятствием. В зависимости от характера музыки точки разнятся: при плавном переходе одного звука в другой – легкое скольжение; отделение звуков один от другого – острые покалывания; для предания акцентированного звучания – резкий толчок, как удар шпаги. Искусный матадор за время боя наносит быку один разящий удар, дирижер за время спектакля – тысячи.
Валерий Гергиев, как всякий дирижер, во время исполнения следит за партитурой, изредка бросает взгляды на музыкантов или солирующий инструмент, подавая им знаки, поднимает глаза на сцену, кивает солисту, давая команду вступать, и нет-нет зыркает на меня, наблюдающего за ним. На долю секунды наши глаза встречаются. Чаще всего это происходит в «Директорской» ложе, когда он обращается к группе духовых или ударных. На контрабасы в противоположной стороне он смотрит не часто, в ложе «О» подобные встречи не случаются. Не знаю, о чем он думает и, увлеченный исполнением, замечает ли меня вообще. Мне кажется, замечает и думает: «Что за фрукт сидит на неположенном месте и пялится на меня? Надо сказать, чтобы не пускали».
Как музыканты следят за взмахами и точками, жесткими ударами и мимикой лица – для меня загадка, сколько ни смотрел, их глаза постоянно в нотах, на дирижера не обращают внимания. Тем не менее послушный его движениям оркестр звучит, то убыстряя, то замедляя темп, то замирает до едва различимого шороха леса, журчания ручейка и клекота потревоженной птицы, то вихрем взметает пыль в становище кочевников, задыхаясь в экстазе дикарской пляски. Знаю, неправильно слушать оркестр сбоку, как люблю его слушать я, сидя в одной из этих лож. Но такого душевного подъема от трогательных переборов арфы, воздушного полета скрипок, навевающих аромат луговых цветов, зловещих звуков туб, выползающих из ямы и обвивающих хвостом змея, или победного грохота литавр, восторженного ликования тарелок и звона колоколов, в партере и на балконе не испытывал.
Кто-то из них – Доминик Перро или Джек Даймонд – лишил меня этого удовольствия. В новом зале подобные ложи отсутствовали.
В ожидании начала репетиции в зале сидело человек сто–сто пятьдесят. Одни тихо переговаривались, другие смотрели на сцену, крутили головами, оценивая новшества. Я выбрал место в центре напротив сцены. Позднее Михаил Векуа, ведущий тенор театра, делясь впечатлениями о тех днях, рассказал: «Я специально обошел зал, посидел в каждом ряду, в разных углах, поднимался в бельэтаж и на балкон. Слышимость повсюду отличная, но там, где интуитивно разместились вы, – самая лучшая». Анна, сославшись на занятость, ушла, оставив меня одного.
Репетиция шла неровно, скачками, разваливаясь на эпизоды. Недовольный исполнителем или оркестром Гергиев останавливал номер, заставлял повторять неудачное место. Несмотря на фрагментарность и отрывочность происходящего, идея концерта читалась,
