Но это, как оказалось, не единственная ниточка, соединяющая мое настоящее с моим прошлым, в запасе у провидения имелась резервная – менее яркая, но более прочная. Выискивая наикратчайшее стихотворение Блока, не предполагал, что безымянная улица, где поэт испытал страх безысходности, также улица Декабристов. Зная о существовании двух версий: «аптеке самоубийц» и деревянном мосте через Малую Невку на Петроградской стороне, и улице Декабристов, верю в последнюю. Все сходится: уличный фонарь запечатлен на открытке, аптека – неподалеку, на Театральной площади, наконец, главный козырь – канал, в «ледяную рябь» которого смотрюсь всякий раз, проходя по мосту. На Петроградской стороне канала нет. Блок отлично знал это место, он поселился в доме на берегу Пряжки, в противоположном конце улицы, в двенадцатом году, тем же годом датировано стихотворение.
С юношеских лет я мечтал о «Большой советской энциклопедии». Мне казалось, вся мудрость мира занесена на страницы пятидесяти одной книги синего цвета. Будь она у меня в шестьдесят седьмом, разве бы я мучился, узнав, что «Литовский» – замок, заглянул бы в двадцать пятый том – пожалуйста, нужная статья.
Последнее – третье издание «БСЭ», получившее название «бордовая», в отличие от предыдущего «синего» – завершилось в конце семидесятых, оно состояло из тридцати томов. Несмотря на тираж в шестьсот тысяч, подписка на нее была ограничена. Книги распространялась по сельским, районным и городским библиотекам, заводам и фабрикам, институтам и партийным кабинетам. На энциклопедию подписывали номенклатурных работников, видных ученых и писателей, народных артистов. Инженеру или учителю купить ее было невозможно, что уж говорить о солдате, кем я был в год выхода первого тома.
В начале двухтысячных годов Интернет в России находился в эмбриональном состоянии, слово «википедия» еще не произнесено, книги являлись единственным источником информации, и я решил, что настала пора осуществить детскую мечту, разместил на двери Гелиного кабинета объявление: «Куплю Большую Советскую Энциклопедию в 30 томах». Через день-два ко мне подошла сухенькая женщина в годах, представилась Инной Александровной Фащевской, сказала, что располагает интересующим меня изданием и готова с ним расстаться.
В назначенный день я подошел к обшарпанной двери дома № 18 по улице Писарева с намерением взглянуть и, если сойдемся в цене, приобрести комплект. На стене подъезда обратил внимание на мемориальную доску: «В этом доме с 1917 по 1950 год жил выдающийся певец и педагог народный артист СССР Павел Захарович Андреев». Имя мне ничего не говорило, хмыкнул и шагнул в темноту парадной. На медной табличке нужной квартиры прочитал ту же фамилию: «Андреев Павел Захарович». Удивился: «Ничего себе» – и надавил кнопку звонка.
Прожив без малого пятьдесят лет в Москве и бывая в домах хрущевской или брежневской застройки, где обитали друзья и родственники, привык к прихожим размером с носовой платок, где двоим не развернуться, поэтому петербургские прихожие радовали простором и потолками. Так было у Аршанского, так случилось и у Инны Александровны. Прихожая ее квартиры – квадратная, свободная от мебели, смотрелась внушительно, высокие белые двери справа и слева от входа вели в комнаты, темный коридор за спиной хозяйки – вглубь квартиры. Распахнув ту, что справа, Инна Александровна пригласила войти, комната оказался кабинетом. Между двух окон стоял письменный стол, рядом на приставном столике – допотопный «Ундервуд»; стены – в книжных стеллажах. Достаточно было взгляда, чтобы понять: библиотеку собирали лет сто, самое ценное на мой взгляд – восьмидесятидвухтомный Словарь Брокгауза и Эфрона, прижизненное собрание сочинения Чехова, изданное Марксом, многотомник Льва Толстого под редакцией Бирюкова. Здесь же хранились дореволюционные и советские издания Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Достоевского и Тургенева. Поодаль синели корешки сочинений Блока, бордовые тома энциклопедии заметил на полке ниже.
Энциклопедией, судя по переплетам, пользовались редко, выдернув наиболее подозрительный с замятым корешком том, поинтересовался: «А имеет ли данная библиотека отношение к Павлу Захаровичу Андрееву, чье имя выгравировано на табличке и мраморной доске?» – «Непосредственное, – удивилась Инна Александровна. – Вы в его квартире, это его кабинет, его книги. Он начал собирать их в конце девятнадцатого века, продолжил мой супруг Терентьев-Катанский, ученый-востоковед». Она указала на полки с разрозненными изданиями в твердых и мягких переплетах, на корешках которых кривились иероглифы. «Так вы дочь Павла Захаровича?» – предположил я, поздно сообразив, что в этом случае она бы имела отчество «Павловна». – «Нет, – ожидаемо возразила Инна Александровна, – у Павла Андреевича детей не было. Я родственница его супруги». Она выдержала паузу, словно размышляла: достоин ли я услышать имя родственницы, или достаточно сказанного. Наконец вскинула голову, как это делают провинциальные актрисы, уверенные, что после их слов зритель непременно упадет и не поднимется, произнесла: «Любови Александровны Дельмас, оперной певицы». Но я не упал и даже не пошатнулся, закаленный неудами на уроках литературы, выдержал удар французским именем, мало ли певиц на свете. Не дождавшись возгласов удивления и восторга, расценив невежественное молчание, как ступор, в который впал бедолага, Инна Александровна еще секунду поколебалась, затем так же вскинула голову и скомандовала: «Идемте!». Провела через прихожую к противоположной двери и ввела в гостиную.
Бывая на выставках, в музеях и мемориальных квартирах, насмотрелся на интерьеры. Там зачастую они рафинированные, выхолощенные, защищены табличками «За ограждение не заходить», «Руками не трогать». От созерцания того «как было» восторг испытываю редко, тщательно подобранная и реставрированная мебель фантазии не рождает. Призраки прошлого в таких интерьерах не живут. Другое дело, если бы на рабочем столе Достоевского стояла пепельница с окурками и стакан недопитого чая, а в комнате Ахматовой в изножье кровати покоилась шаль и домашние тапочки виднелись из-под подзора. Фантазия, думаю, пробудилась бы, эффект присутствия возник и я, поверив в реальность, погрузился бы в прошлое.
Нечто подобное произошло в гостиной Фащевской, где всё – от мебели до предметов быта – столетнего возраста: горка с посудой, диван с высокой спинкой, стол, стулья, гардины на окнах. Подлинность обстановки подтверждалась ее эклектичностью, было заметно, что вещи приобретались не сразу, а по мере достатка, обилие необязательных безделушек: вазочек, картоньеток, рамочек с черно-белыми фотографиями – придавало гостиной шарм, передавало аромат эпохи. Но не столько они и предметы мебели разбудили фантазию, сколько сахарница на столе, торчащая из нее ложка, книга на стуле, заложенная на середине, кофта на подлокотнике кресла. Гостиная была обитаемой, живой. На диван можно сесть, налить воды из хрустального кувшина, поставить цветок в вазу. И я бы не удивился, если бы дверь напротив распахнулась и вошла дама в платье того времени.
– Здесь ничего не менялось с семнадцатого года, –
