– Эти полотна, – она указала на портрет мужчины, сидящего в кресле, и портрет рыжеволосой женщины в шляпке, – кисти Александра Мурашко. Он выполнил их в девятьсот восьмом году, когда Павел Захарович и Любовь Александровна пели в Киевском театре.
Продержав меня с минуту на пороге, Инна Александровна вышла в прихожую.
В другой раз квартиру Андреевой-Дельмас я посетил в две тысячи четвертом, когда Инны Александровны не стало. Ее наследник явился в магазин в поисках содействия в избавлении от ненужных вещей. Шел в знакомый дом в надежде вторично вдохнуть аромат ушедшей эпохи, в нос же ударил трупный запах разрухи. Из мебели в гостиной оставались лишь буфет в стиле модерн и кабинетный рояль, черной птицей застывший в углу. На выцветших обоях темнели квадраты картин, сквозняк шевелил нотные листы и вырезки из газет, разбросанные по полу, пахло лежалой одеждой и обувью, раскиданной тут же. В кабинете картина разора повторилась, исчез Брокгауз и Эфрон, дореволюционные книги русских и зарубежных классиков, подписные издания советских авторов. Сквозь пустые стеллажи просматривались стены с оборванными обоями.
К тому времени я уже поинтересовался, кто такая Дельмас, и вспомнил, как, будучи школьником, листая сборник стихотворений Блока в поисках самого короткого, обратил внимание на подбоченившуюся женщину с папиросой в зубах, с вызовом смотрящую со страницы. Взглянул, перелистнул и забыл, не подозревая, что через тридцать пять лет окажусь в ее квартире, буду прикасаться к ее вещам, читать ее рукописи. В те годы я самонадеянно полагал, что Блок и все связанное с ним закончилось с Октябрьской революцией, что он так и остался стоять на перроне вокзала «Царская Россия». Слишком много перегонов случилось с того момента со страной: «Гражданская война», «НЭП», «Коллективизация», «Индустриализация»; долгая стоянка на разъезде «Великая Отечественная война». Полустанок «Смерть Сталина» по малолетству пропустил, а платформу «Искусственный спутник Земли» помню. Далее: «Победа социализма», «Гагарин», за развязанным шнурком которого наблюдал в прямом эфире. Впереди уже маячили огни конечной станции – «Коммунизм», и мне в страшном сне не могло присниться, что женщина с фотографии если не всматривалась в темноту, как я, в ожидании перрона, то слышала, как Никита Хрущев ее объявил. Любовь Александровна Дельмас скончалась в апреле шестьдесят девятого, в мае я окончил школу.
После покупки энциклопедии я виделся с Инной Александровной редко, как правило, на улице или у нас. Как-то при встрече высказывал пожелание купить Словарь Брокгауза и Эфрона, но она деликатно отказала, отклонив также предложение о сотрудничестве, которое сделал как комиссионер – достойных предметов в гостиной заметил немало. Она призналась, что у нее есть доверенное лицо, к чьим услугам она прибегает, и тут же, то ли от переизбытка чувств, то ли обозначая дистанцию между комиссионным магазином и ею – хранительницей наследия Андреевой-Дельмас, принялась рассказывать:
– Мне потребовались деньги на издание книги воспоминаний о муже – Терентьеве-Катанском, я вознамерилась продать одну из бронзовых люстр. Позвонила директору Павловского музея, он бывал у нас и выражал готовность приобрести ее для экспозиции. «Мы подобной уже обзавелись, – ответил он, выслушав мое предложение, – но вы не огорчайтесь, я пришлю вам хорошего покупателя». Проходит неделя, другая, директор звонит и просит час-другой побыть дома, придут смотреть люстру. Сижу, жду. Звонок в дверь, иду открывать. Как вы думаете, кто на пороге? Илья Сергеевич Глазунов! Да, собственной персоной.
– А зачем ему люстра? – задаю наивный вопрос.
– Не знаю, но он купил не только люстру, но и картину.
Тут до меня начинает доходить.
– Вы собирались ее продавать?
– Нет.
– Тогда почему отдали? Уговорил? Предложил большие деньги?
– Деньги не важны. Важно, в какие руки передать. Илья Сергеевич не простой человек, это выше денег.
Так покупкой энциклопедии деловые отношения с Инной Александровной закончились, конкурировать с Павловским музеем, Ильей Глазуновым и доверенным лицом смысла не видел. На «крутящихся» мой рассказ о посещении квартиры впечатления не произвел, что Глазунов занимается скупкой антиквариата им было известно, меня же они осудили: «Упустил бабку? Зря! Таких старушек лелеять надо. С Новым годом поздравлять. На день рождения конфетки дарить. Есть шанс, что в нужную минуту тебя вспомнят, отблагодарят картинкой или бронзочкой. А ты книжки купил – и рад».
Об иудиной тактике: втереться в доверие, угождать, поддакивать, а потом предать ради тридцати серебряников – слышал неоднократно, не пользовался никогда. Похоже, так действовало доверенное лицо Инны Александровны. Наследник Фащевской рассказал, что он – достаточно молодой мужчина – «влюбил» в себя старушку и, пользуясь ее состоянием, вытягивал из дома ценные предметы.
«Приедет, бывало, хмурый, – рассказывал он. – “В чем дело?” – спросит она. “Двигатель застучал. Не знаю, что делать, где деньги на ремонт брать?” Она озабоченно уйдет по темному коридору, вернется с малахитовой шкатулкой на золоченых лапках. “Этого хватит?” Он кинется к ней: “Инночка Александровна, спасительница”. А она счастлива, что помогла пройдохе».
Со слов того же наследника, дорогими подарками он довольствовался недолго, безнаказанность и корысть толкнула на подлог. «Инночка Александровна, эту картину пора реставрировать, красочный слой отслаивается, может посыпаться». – «А сколько будет стоить реставрация?» – «Для вас нисколько. Реставратор, мой приятель, подарим ему что-нибудь, хотя бы эту пару жирандолей, будет доволен». – «Хорошо, делай как знаешь». Предметы исчезали, а через некоторое время место оригинала занимала «отреставрированная» копия. И таких подмен наследник насчитал не одну.
Как Аршанский, заглядывая ко мне, предлагал: «Геннадий, пойдем, купишь чего-нибудь», так и наследник Фащевской, наведываясь на улицу Писарева, приглашал посетить квартиру. И если при жизни Инны Александровны мне довелось побывать в ней однажды и только в кабинете и гостиной, то теперь осмотрел ее всю. Квартира была, что называется, барской, с гостиной, спальнями, кабинетом, комнатой для прислуги, кухней, чуланом и выходом на черную лестницу. Но наследнику принадлежало не все. В двадцатые годы, когда уплотнительное заселение считалась нормой, Павел Захарович Андреев, чтобы избежать участи жить с «товарищами», пригласил на постой скульптора Дыдыкина Николая Васильевича: как-никак художник, родственная душа. В комнатах скульптора на момент моего посещения оставались лишь слепки его работ, в том числе макеты памятников Пушкину и Некрасову. Ожидалась машина из Палеха, откуда Дыдыкин был родом и где существовал его музей-мастерская, работы передавались музею в дар, поэтому наследник спешил. Имея договоренность с потомками скульптора, он торопился освободить свою часть, чтобы выставить квартиру на продажу. Он позволял мне ходить повсюду, брать все, что захочу, предупредив: «Я не нашел автографов Блока, он посвятил ей цикл стихотворений “Кармен” и “Соловьиный сад”, много других произведений. Обнаружите, скажите мне». Серьезных денег за предметы он
