Понятно, что данную задачу невозможно решить с помощью научной критики. Поэтому в настоящем труде не будет никаких апелляций к новейшим научным открытиям и какому-либо эмпирическому материалу. Очень часто ученые-эволюционисты отделываются от своих критиков тем, что обвиняют их в научной некомпетентности. Так, например, вел себя Томас Гексли во время знаменитого спора с епископом Вильберфорсом. Современные эволюционисты ведут себя точно так же, обвиняя своих оппонентом в плохом знании естественных наук. Такая позиция становится вдвойне выигрышной, если критика осуществляется со стороны представителя гуманитарного знания. Ведь если эволюционизм признается естественнонаучной теорией, то гуманитариям, вроде бы, ничего другого не остается, как молча принять выкладки «серьезных» специалистов.
Однако в этой работе мы исходим из того, что основные положения эволюционизма, которые в наше время столь бдительно охраняются упомянутыми «серьезными» специалистами, не стоят ни в какой связи с методами и задачами современного естествознания и совершенно ими не определяются. Основные положения эволюционизма полностью автономны от эмпирической науки и находятся в области чистого умозрения. Соответственно, мы должны подвергнуть их не научной, а философской критике. Как раз опыт такой философской критики и представлен на страницах данной работы.
По моему мнению, нет необходимости обращаться к новейшим научным открытиям, чтобы раскритиковать теорию, противоречивую в самих своих основах. Нет смысла приводить факты там, где налицо некорректность в способах доказательств. Все это без труда обнаруживается при внимательном изучении эволюционной теории. Ее слабое место отнюдь не в отсутствии эмпирических данных, а в тех противоречиях и несуразицах, что неизбежно сопровождают любое учение, необоснованно претендующее на научность. Например, не имеет значения, найдены или не найдены «переходные формы», если само понятие «переходная форма» с научной точки зрения совершенно бессмысленно и является не более, чем интеллектуальной фикцией. Какой фрагмент реальности может соответствовать этому целиком воображаемому объекту, параметры которого задаются совершенно произвольно и в зависимости от субъективных выкладок самого исследователя? Точно так же нет никакого смысла серьезно обсуждать проблему происхождения видов, если абсурдна сама постановка такой проблемы. Надо ли прибегать к научным доводам там, где мы сталкиваемся с некорректной аргументацией и прочими, довольно грубыми, нарушениями формальной логики? Подобная логическая несостоятельность для ученых эволюционистов давно уже стала привычной нормой, однако это обстоятельство научная критика, как правило, никогда не ставит во главу угла, больше полагаясь на убедительность «разоблачающих» фактов. Даже Данилевский уделил логическим ошибкам Дарвина очень скромное место, приведя их в заключении основной части своих грандиозных критических исследований4.
Тем не менее, именно логическая несостоятельность есть самое слабое место эволюционного учения. Скажу больше того: необычайная популярность эволюционизма стала возможной только благодаря сильному снижению уровня философской культуры у европейских ученых второй половины XIX века. Иными словами, популярность эволюционизма есть следствие заметной деградации европейского образования, когда люди, не имеющие должной академической подготовки, могли без особого труда попасть в число ученых и претендовать на создание научных теорий. В Англии, например, ученым-натуралистом мог запросто стать любой амбициозный судовой врач. Так случилось с Томасом Гексли, ревностным защитником Дарвина. О том, как Гексли понимал суть научного исследования, красноречиво свидетельствует следующий пассаж: «Метод научного исследования есть не что иное, как необходимая форма деятельности человеческого ума; он не более, как простой способ, при помощи которого мы точно и отчетливо объясняем себе все явления. Между способом мышления ученого и простого человека не существует иного различия, кроме того, которое мы наблюдаем между методами и операциями булочника или мясника, вешающего свои товары, и операциями химика, выполняющего с помощью своих весов и мелких долей веса сложный и трудный анализ»5. Гексли откровенным образом отметает стандарты научного познания, разработанные основателями современного естествознания. «Я утверждаю, - заявляет он, - что из множества жалких слов нет, на мой взгляд, более презренных, чем эти ложно-научные толки о «Бэконовской философии»»6.
Между прочим, и сам Дарвин не имел серьезного академического образования, а в натуралисты он попал совершенно случайно, благодаря своей страсти к коллекционированию жуков (что, возможно, передалось ему от своего деда, известного в ту пору ученого-натуралиста). Для обычного естествоиспытателя-эмпирика, описывающего флору и фауну различных уголков земли, это вполне нормально. Но создание теории требует от ученого очень высокой культуры мышления, что, прежде всего, дается серьезным философским образованием. И если Карл Линней или Жорж Кювье в молодости тщательно штудировали Аристотеля, то новое поколение натуралистов из числа бывших судовых врачей и путешественников уже не утруждало себя подобными интеллектуальными занятиями. Прагматичный дух эпохи игнорировал философские тонкости и требовал фактов. Факты, разумеется, требовали осмысления, однако, как было сказано, культура мышления понизилась настолько, что осмысление часто оказывалось, мягко говоря, недостаточно адекватным. Как указывает Данилевский, теория Дарвина ложна не потому, что ей противоречат некоторые факты, а потому, «что из них сделаны были выводы по недостаточно строгой логической методе»7. И здесь речь не может идти о простой оплошности, поскольку Дарвин, подобно своим почитателям, также откровенно игнорировал существующие научные стандарты. По замечанию Данилевского, «Дарвин видит как бы некоторую нелогичность, придирчивость, излишнюю притязательность в требовании от теории полного объяснения всей категории явлений, которую она взялась объяснить, и как бы не признает законности (здесь и далее выделено мной - О.Н.) такой излишней, по его мнению, требовательности; как бы ставит ее в укор своим противникам»8.
Так или иначе, вольное и далеко не научное обращение с фактами стало для последователей Дарвина нормой. Простой пример. Во конце XIX века молодой голландский натуралист Эжен Дюбуа, наслушавшись лекций Геккеля о питекантропе, после долгих лет мучительных поисков представил, как ему казалось, «фактические доказательства» в пользу этого вымышленного существа, изобретенного неуемной фантазией немецкого профессора-дарвиниста. «Доказательство» состояло из двух костей: бедренной кости со следами болезни и верхней части черепной коробки. Бедренная кость свидетельствовала о прямохождении, а черепная коробка, судя по всему, принадлежала обезьяне. Обе кости были найдены внутри одного из холмов на острове Ява, валяясь там вперемешку с другими костями. Почему именно эти две кости привлекли внимание молодого натуралиста? Ответ прост: обе они как бы соответствовали воображаемым параметрам питекантропа - прямоходящая фигура и обезьянья голова (именно таким изображал нашего «первопредка» Геккель - духовный наставник Дюбуа).
Что во всей этой истории бросается в глаза и настораживает более всего?
