Прежде чем отодвинуть тонкую раму перегородки, затянутую бычьими пузырями и тронуть мастера за плечо, Окинури подмёл двор, наносил воды из источника, питавшего пруд, притащил несколько поленьев для очага. Затем он прибрался в доме, бесшумно распределяя по местам вещи, оставленные с вечера в беспорядке, и поставил на тлеющие угли рис, размоченный в сакэ. Именно такой способ приготовления пищи в последнее время предпочитал мастер Сумитоши..
Окинув ещё раз взглядом маленький дом (всё ли в порядке?), ученик подошёл к перегородке, отделяющей помещение кузницы от комнаты ночных уединений, и негромко кашлянул. Ответом ему были, не ворчание сэнсэя, не старческие вздохи, а тишина. Окинури подождал немного, ещё раз кашлянул и отодвинул раму ровно настолько, чтобы можно было одним глазом охватить пространство помещения. Футон, служивший старому кузнецу ложем, пустовал. Противоположная стена дома оказалась сдвинутой в сторону и открывала взгляду маленький сад с аккуратно постриженной травой, несколькими цветущими сакурами, усеявшими каменную тропинку лепестками, опавшими за ночь. Плоские небольшие плиты ещё хранили следы босых ног мастера, прошедшего по росе, выступившей на досках узкого помоста, где росли в горшках несколько кустов роз.
Окинури вскочил и, обойдя дом, отправился по следам Сумитоши. Он всегда волновался, если сэнсэй в своих причудах удивлял его необычными поступками.
Ученик нашёл мастера на вершине утёса. Старик сидел, поджав под себя ноги, вытянув руки перед собой и, зажмурив глаза, впитывал всеми своими лицевыми морщинами и ладонными мозолями солнечное тепло.
Ученик тихо приблизился и сел на почтительном расстоянии от мастера, чтобы не мешать медитации.
Время медленно текло сквозь цветущие ветви редких кустов дикой матсури, поверх невысокой густой травы, и казалось проникало в тощую плоть сенсэя. А тот бессознательно шевелил ещё сильными пальцами, словно стремился почувствовать ток времени и задержать его подольше в своих руках. Тишина - эта спутница вечного покоя постепенно обволакивала сознание Окинури и он, утомлённый ночной работой, задремал.
Его разбудил громкий вздох и возглас.
- Жаль! – тихо пробормотал Сумитоши.
Окинури вскочил на ноги и спросонок неожиданно для себя, нарушая все правила приличия, задал вопрос.
- Чего жаль?
Мастер обернулся. Профиль морщинистого лица на фоне огромного веера синего неба показался Окинури вырезанным из чёрного дерева, часто прибиваемого к берегу морем неутомимым в своих поисках неведомых далёких миров.
- Много чего жаль. Вот тебя, например, бездельника, проводящего впустую свои дни рядом с опальным кузнецом. Жаль императора Митобу, который держит при себе двенадцать неплохих подмастерий, знающих о секретах стали слишком мало. Жаль этих ремесленников, которые в отведённый каждому месяц делают по мечу. Подумать только. Их даже ограничивают во времени. Что это за клинки, могу себе представить, - фыркнул в редкую седую бороду Сумитоши.
Ученик не прерывал сенсэя. Он по опыту знал, что наступил именно тот день, когда мастеру нужно излить свою желчь в равнодушное непроницаемое лицо несправедливо устроенного мира и на эту землю, поделённую между несколькими могущественным кланами самураев.
Окинури сочувственно вздохнул. Ему самому стало жаль небольшого чугунка наполненного варёным рисом и оставленного на огне в кузнице. Вода конечно давно уже закипела, выплёскивая вместе с клубами пара запах нескольких капель сакэ, в котором был вымочен рис - эти драгоценные зёрнышки пота крестьян. А это значило, что мастер и он - Окинури могут остаться без завтрака.
- Нечего тут вздыхать. Думай лучше не о своём бездонном желудке, а о мечах, выкованных мной за время изгнания, – словно читая его мысли, проворчал мастер.
- Что с ними будет, когда я покину этот мир, и мой последний вдох заберёт один из ками, обитающий на алтаре.
Сумитоши резво поднялся на ноги и стал спускаться вниз по тропинке, махнув рукой Окинури, чтобы тот шёл за ним.
Так они и проследовали к дому, мастер впереди, а ученик, почтительно отстав на три шага, сзади.
- Вот и всё, что останется после меня, - сенсэй нежно по очереди, не дотрагиваясь до ножен, водил рукой над катанами, принесёнными Окинури.
Потом вспомнил:
- А где последний меч, над которым мы с тобой трудились последние двенадцать месяцев?
- Боги ещё не привыкли к зеркалу стали, - ответил Окинури, опуская глаза и насыпая щепотку дикорастущего чая в глиняный кувшин, куда он только что налил вскипевшую воду.
- А-а, так ты закончил полировку, - Сумитоши перехватил руку ученика и заставил его поднять глаза.
- Ну и как тебе новая катана? – испытующе глядя в зрачки Окинури, спросил мастер.
- Меч, словно лезвие рассвета над самой кромкой гор. Лезвие похоже на мгновенный всплеск вечерней зари, после того, как солнце скроет своё лицо в облаках над снежными вершинами. Клинок похож на ручей, внезапно появляющийся между холмами из высокой травы. Я бы так и назвал его – Горный ручей, отражающий Солнце.
- Вот, значит как…, - задумчиво проговорил мастер, отпуская руку Окинури, щёки которого густо покраснели от волнения и трудной для его языка длинной витиеватой тирады.
- Принеси его, - резким скрипучим голосом приказал Сумитоши.
Он долго держал катану в ножнах, оценивая мастерство, с которым были вставлены серебряные драконы в чёрный лак. Потом перевернул меч рукоятью вправо и стал медленно доставать лезвие острой заточенной кромкой параллельно груди.
Окинури затаил дыхание, а потом зажмурил глаза, ослеплённые блеском стали.
Снова поднять ресницы его заставил голос мастера.
- Жаль, что этих мечей больше никто не увидит.
- Что вы, сэнсэй? Мы же договорились, что завтра я пойду в Киото и ваш старый знакомый – мастер Ишимицу поставит своё клеймо на хвостовик рукояти и продаст все четыре клинка, как свои собственные. Зачем столько времени вы провели в переписке с мастером? Эти деньги позволят нам взять новых учеников, и, может быть, наша школа снова добьётся расположения и покровительства императора Митобу.
- Замолчи, глупый павиан. Я не хочу слышать об императоре. Пусть тешится скороспелыми мечами своих придворных мастеров. С меня довольно унижений и опалы. Я ему не мальчик - делать на заказ клинки для самодовольных и хитрых даймё, играющих этим Митобу, словно он тряпичная кукла, а в душе презирающих императора за слабость . Ему только и остаётся самому забавляться этими блестящими острыми игрушками, сделанными впопыхах. Люди говорят, что он поощряет поединки глупых
