Ираида Тихова была такой смелой женщиной. На свой страх и риск помогала она епископу Василию собирать тайный кружок в своей баньке, когда он, отбыв последнюю ссылку в лагере, решил затаиться и не являться на глаза новому митрополиту Сергию, ставшему прислуживать новой власти.
Страна тем временем, получила новое испытание - Великую Отечественную войну. Наши войска отступали. Епископ Василий из всех сил молился о спасении русской земли и её народа, ведь снова страдали невинные люди.
Времена были тяжёлые, но, не смотря на это, ГПУ не ослабляло хватки. В этот раз, епископа арестовали вместе с Ираидой.
Глава 12. Покаяние.
Вокзал. На перроне ни одного человека. У двери вагона молоденький часовой с винтовкой. Его лицо словно неподвижная маска. Девушки, несколько, из числа тех, что ходили в кружок Василия, выпросили дозволения начальства проститься с владыкой. Они входят в одни двери, одна за одной, и выходят в другие. Владыка стоит в тамбуре спокойный, такой, как всегда, в своем черном одеянии. Девушки подходят молча, принимают благословение, целуют руку, и тут же выходят на другую сторону перрона. Одна из них немного дольше смотрела в глаза Василия, словно пытаясь сказать ему взглядом: «Ты идешь страдать за свою веру, я жалею и уважаю тебя! И пусть смилуется над тобою Бог!» Поезд тихо тронулся, потом пошел быстрее. Василий видел, как девушки встали на колени. Он не мог видеть слёзы на их лицах, но он их чувствовал, и сердце его трепетно сжималось. Девушки протягивали руки вслед уходящему поезду…
Василий открыл глаза, видение схлынуло, но боль из сердца не ушла – она крепкой занозой сидела в груди. Старик попытался приподняться, она впилась ему в рёбра: «Вот она, благословенная, пришла, наконец… Но что же так больно-то…» Василий смотрел в черноту ночи, а ночь смотрела на него улыбающимся синеоким лицом Машеньки, таким, как он его всегда помнил. Потом, словно в калейдоскопе, на мгновение родное лицо исказилось, и перед Василием возникло другое. Он, даже не вглядываясь, узнал бы его из тысяч других лиц: «Ираида…прости меня…денно и нощно молюсь о твоём спасении…нет мне оправдания…как нет оправдания и нашим палачам…» Лицо Ираиды сменилось лицом Агафангела, укоризненно покачивающимся из стороны в сторону. Прежде чем Василий успел ему ответить, оно сменилось на лицо Сашеньки, встревоженно вглядывающееся, губы которого через вату невесть откуда спустившихся облаков замедленно спрашивали:
- Де-да…ты…че-го?
Василий не мог вымолвить ни слова, и только смотрел на Сашеньку, мысленно прощаясь и прося прощения, что не доучил, не досказал… Но Сашенька, вместо того, чтобы дать деду спокойно умереть, бросился за помощью к бабке-знахарке, живущей на отшибе. Запыхавшись от стремительного бега, он барабанил в окно, затем в дверь. Бабка появилась на пороге одетая, будто и не ложилась спать, а сидела наготове. Саша описывал ей состояние деда, а бабка, беспрестанно качая головой из стороны в сторону, собирала какие-то склянки в узелок. Накинув тулуп, она потрусила вслед за Сашей. Василий лежал, прикрыв глаза, и казалось, не дышал. Сашенька бросился его тормошить, но бабка, перехватив его руку, знаком показала стоять в сторонке. Она умело нащупала пульс на руке Василия, приложилась ухом к его груди, приподняв его голову, влила в рот какую-то настойку, а потом втирала в грудь маслянисто-жирное снадобье. Она аккуратно прощупала руки и ноги старика, потом присела рядом на кряж, заменяющий табуретку, и замерла, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Прошло какое-то время, Василий открыл глаза. Бабка склонилась над его лицом, вглядываясь, а потом бросила Сашеньке:
- В избу его надо, здесь он долго не протянет. – Сашенька умоляюще смотрел на неё, и она, подумав, подсказала, как и к кому нужно обратиться, чтобы перенести деда в её доморощенный лазарет.
Сашенька еле дождался утра, и как только раздался звук ударов по куску рельсы, поторопился к дому руководства. Начальство сильно уговаривать не пришлось и, получив добро, Сашенька упросил троих крепких мужиков помочь перенести деда. Они переложили его на овчину, и потащили в избу знахарки. Положив старика на лавку, служащую в зависимости от надобности: для сидения или спальным местом, Сашенька огляделся. В горнице было светло и приветливо просто. Непроизвольно его рука потянулась ко лбу, и описала крест. Вдоль бревенчатой стены висели пучки засушенных трав, а на полках, в закутке, завешенном белой с красными узорами тканью, стояли разные склянки.
- Ну, иди уже. Я всё сделаю, что возможно. – Сказала бабка, выпроваживая Сашеньку из избы, и на его умоляющий взгляд ответила - Всё в руках Господа. – Кивнув в сторону лавки, добавила - Ему сейчас отдых нужен. Три дня даже не заходи, молись токмо.
Сашенька вышел из избы и сел на крыльцо, обхватив голову руками. «Деда, деда, что же за жизнь-то такая окаянная? Вместо правды – кривда. И где он, этот твой Бог? Куда смотрит? Дык, и кому молиться-то теперича? У старухи – староверки – свой бог, у тебя – свой, у новой власти – свой, у Гитлера поди ж ты, тоже наверняка свой бог имеется». Немного подумав, Сашенька поднялся со ступеньки, осенив себя крестом, тихонько сказал:
- Прости, Господи, неразумного! И помоги деду Василию – рабу твоему, между прочим, выздороветь. Он за тебя столько мук перенёс. Неужто не удостоился он хоть маленькой радости? Смилуйся над дедом. Никого у меня кроме него не осталось. Да и у него тоже, поди никого, кроме меня. Вот выздоровеет дед, тогда поверю, что ты есть. А не поможешь, откажусь вовсе.
Сняв часть тягостного бремени с себя, и переложив его на плечи непонятно какого бога, Сашенька отправился выполнять свои ежедневные нормативы и, работая, представлял, как через три дня увидит улыбающегося и здорового деда и скажет ему: «Давай, деда, расскажи, какого рожна ещё твоему богу от тебя надо?»
Снадобья, что давала знахарка Василию, погружали его в сон, и он беспробудно проспал трое суток. Тревожные видения поначалу перемешивались с хорошими воспоминаниями, затем перестали беспокоить вовсе, и старик даже начал иногда улыбаться во сне. По прошествии трёх суток Сашенька заглянул его проведать.
