- Деда, мы с тобой ещё повоюем! – Пытался приободрить его Сашенька, и что-то ещё говорил, смешно размахивая руками от волнения. Но именно в этот момент Василий вдруг осознал, что это конец. Не в смысле, что он сейчас вот прямо и отдаст Богу душу, а что всё…не нужно ждать случая или кары господней, конец всё равно близок. И он, Василий, ничего уже больше не сможет изменить ни для кого. Даже для себя ничего уже не сможет. Соломинка, доселе державшая его на этом свете – хрустнула и разломилась, больно застряв в сердце. Ровно настолько, насколько он любил, верил и нёс добро. Ровно настолько он познал боли, страдания и унижения. Человеческие возможности всё же ограничены. Можно понять людей, принявших мученическую смерть – они хотя бы могли знать, что ещё чуть-чуть и страдания их окончатся. А понять мученическую жизнь – невозможно, это противоречит здравому смыслу. Одно дело, когда ты сам выбираешь для себя определённые страдания, с целью укрепления духа, или когда вор или убийца несёт наказание за своё преступление – он хотя бы знает, за что. Но когда тебя мучают за то, что ты хотел сделать жизнь людей лучше, и ты несёшь наказание за преступление, которого не совершал, вместе с ворами и убийцами и другими невинными жертвами, этим страданиям не видно конца, они не утихают ни на минуту, терзая даже во сне. «Всё. Я – простой старик, который скоро умрёт, и моя жизнь была так же бессмысленна, как и жизнь других людей, тысячами умерщвлённых в лагерях. Я не смог светом твоим вразумить тех, кого вразумить невозможно, мне не дали сделать то, к чему стремилась душа, и я даже не смог умереть мученической смертью. Будет ли что там впереди, я не знаю, и я ощущаю себя голым странником в неизвестном краю, стоящим на перекрёстке, где нет ни одного указателя. Я знаю, что скоро умру, но не знаю, сколько у меня осталось времени. Я знаю, что я должен что-то найти, только не знаю, что. Мои глаза стали смотреть внутрь или в вечность, что, по сути, кажется одно и тоже…» - Василий приподнял руку и перекрестил парня, шевеля губами слова молитвы. Сашенька сжал его ладонь и, пообещав навещать каждый день, вышел из избы.
Прошло ещё трое суток, большую часть из которых старик спал, а когда просыпался - тайком следил глазами за знахаркой. Она всё время была занята, и порой ему казалось, что она не ходит, а плавно перемещается по воздуху в нескольких сантиметрах от пола, так она была бесшумна, легковесна и быстра. Но уследить, чем она занималась, оказалось непростой задачей. Знахарка словно чувствовала на себе его взгляд. Хотя старик изо всех сил притворялся спящим, она подходила к нему, щупала его пульс, трогала лоб, кисти рук и стопы ног, а потом начинала над ним ворожить, втирая в грудь пахучую жирную мазь, растирать до тепла руки и ноги и обкладывать голову пучками трав. В заключение ворожбы, она приподнимала голову старика и подносила к его губам кружку с отваром, заставляя выпить. На последнем глотке Василий безвольно закрывал глаза и погружался в забытьи. На четвёртые сутки после проделанного ритуала старик, выпив отвар, взял руку знахарки и поцеловал. Она не отдёрнула, только криво усмехнулась. Старик заметил, и обида слезинками застыла в глазах. Тысячи прихожан целовали его руку, дарующую благословение, и многое он читал в глазах, просящих благословения но, не смотря на это многое, был со всеми ласков и одинаково любезен. Почему же она так усмехнулась, та, что вырвала его из лап смерти? Разве она не чувствует благодарности спасённого ею человека? Не мужчины даже, а старика. Василий смотрел на знахарку, не обращая внимания на выступившие слёзы, обличающие его слабость, а знахарка пытливо смотрела на него. Догадавшись о мучающих старика вопросах, она погладила его по лбу, словно стирая дурные мысли, и мягко произнесла:
- Спи покуда, сил набирайся, а перед кандалами все равны, как и перед Богом.
Она сама заговорила, когда посчитала нужным, видя, что боль понемногу отступила от Василия.
- Думаешь, я не вижу, как ты маешься…думаешь, не слышу, как душа болит…от того и сердце-то надорвал. Скинь тяжесть с души, говори, если хочешь. Или ты думаешь, что поповскому сану не пристало со староверкою любезничать, да ещё знахарством промышляющей? Вот она, гордыня-то, корень твоего страдания – при старой власти был в почёте, а при новой в немилость попал. И что? Не рассказывали тебе, как раскол произошёл? Как те, кто берёг крепость старой веры бежали в Сибирь от царя и попов. Та же каторга. Но люди выживают везде, и приспосабливаются. А ты не принял новую жизнь. Думаешь, как Бог допустил это? Кажется, что Дьявол сильнее, ан нет, токмо от тебя зависит, кто сильнее – Бог или Дьявол. Токмо от того, кого ты пригрел в сердце своём. Рассказать тебе, как я здесь очутилась и что поняла?
Странное чувство испытывал старик, слушая слова знахарки. В груди жгло, как будто приложили горячую сковороду, и даже мелькнула мысль, что знахарка это специально делает, чтобы помучать его. Но тут же её сменила другая – разве она для того его спасла, чтобы мучать? Василий вглядывался в лицо женщины, стараясь угадать, что она задумала, и рассмотрел красивые карие глаза. Они словно излучали искорки, и старик ощутил, где-то в глубине, что эти глаза не могут врать, как и причинять зло. Конечно, ему больно слушать такие слова от женщины, намного моложе себя, но ещё больнее носить их в потаённой глубине сердца. Он кивнул, и знахарка, придвинув табурет, села рядом, чтобы он мог её видеть. Уставившись взглядом в стену, будто на ней показывали фильм о её жизни, знахарка начала свой рассказ:
- Бабка моя, царствие ей небесное, прожила сто четырнадцать лет. Девочкой, ей тогда лет восемь - десять было, она Наполеона видела, когда он под Москвой стоял. Но не о нём речь, а о том, как это повлияло на её судьбу. Так вот, после того, как нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути истинного и Святое писание извратил да опоганил, на Вселенском соборе произошёл раскол.
Василий поднял брови, и хотел уже было вставить
