Ангел прикоснулся к его груди, и старец увидел детское сердце.
Там были скорбь и любовь.
- Вот молитвы, которые слышны у нас! – сказал Ангел.
Таким образом, наши лицемерные, чисто внешние молитвы до Бога не доходят и плода не приносят.
Михаил закрыл книгу и, прижавшись спиной к стене, долго сидел так на своём узком холостяцком ложе. Он взглянул в окно. С этого ракурса в нём был виден только драмтеатр, построенный на том месте, где раньше был дом Преображенских, потомственных священнослужителей, где родился маленький Вениамин, ставший впоследствии *владыкой Василием. Книга, которую только что читал Михаил, была написана владыкой в далёкие двадцатые, а увидела свет совсем недавно. И если бы не старания Михаила, не увидела бы свет вовсе.
«А ведь мы ходили с ним по одной улице, только в разное время… Если бы его дом не снесли, мы могли бы видеть в окно друг друга. Хотя… ему к тому времени, как я пошёл в школу было бы уже сто лет. Странное ощущение, помню, когда ставил на стол зажжённую свечу, казалось, что будто она светится где-то в окне напротив. Может, это и не случайность вовсе, а пересечение миров? Почему меня всегда тянуло в храм, когда в детстве, ничего ещё не понимающий, выходил на улицу погулять, и где другие пацаны беззаботно играли в войнушку?»
Михаил перевёл взгляд на фото над столом, где он с митрополитом Амвросием. «Славные были времена…мечты и неведение», - посмотрел на стену за дверью, где сам же когда-то нарисовал Езекию, сидящим на берегу реки. "О, Господи! Вспомни, что я ходил пред лицем Твоим верно и с преданным Тебе сердцем и делал угодное в очах Твоих, - глаза Михаила наполнились слезами и сердце заплакало, сжавшись от невыносимого страдания, - Как журавль, как ласточка издавал я звуки, тосковал как голубь; уныло смотрели глаза мои к небу: Господи! Тесно мне; спаси меня». Михаил беззвучно плакал, а Езекия сострадательно смотрел на него с берегов голубой реки.
*Епископ Кинешемский Василий (Преображенский), 1876-1945.
Глава 4. Василий Кинешемский, 1943, Бирилюссы.
«Отче наш…- грязь издаёт уныло чавкающий звук, когда вытаскиваешь из неё ногу и пытаешься сделать следующий шаг - …да святится имя твое…- чав -…да будет воля твоя…- чав -…яко на небеси и на земли»… Человек молился, и слова молитвы будто бы поддерживали его на всём протяжении следования по Сибири к месту своего заключения.
Окоченевшая на промозглом осеннем ветру рука, судорожно сжимала палку, служившую посохом. Вдруг рука дрогнула, словно надломившись, отчего палка, служившая опорой, не воткнулась в застывающую землю, а скользнула предательски назад, и человек с седой бородой повалился в грязь, выставив вперёд обе руки. Грязь, ласково чавкнув, приняла его в свои объятия. Человек замер. Его лицо находилось в двадцати сантиметрах от мерзкой коричневой жижи, и она смотрела на него. А он смотрел на неё: «…И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
- Ше-эвелись! – Донеслась до слуха команда конвоира, стегнувшая откуда-то сверху. Но сил подняться уже не было. Человеку хотелось зарыться в эту грязь с головой, слиться с ней, и не слышать ни эту команду, и не чувствовать вообще ничего. Он понимал, что ещё каких-то несколько секунд, и выстрел конвоира освободит его от этих нечеловеческих мук, а Господь ласково примет измученную страданием душу на Небеса. Бог распорядился по-своему. Чьи-то руки подхватили его за плечо и надсадно потянули вверх. Старик повернул лицо и, увидев глаза человека, помогающего подняться, устыдился своей слабости. Собрав волю в кулак, он встал и несколько мгновений смотрел в глаза своего спасителя. Слова благодарности застряли в горле, и вместо них из глаза выкатилась горестная слеза. Человек, пришедший на помощь, был, видимо, совсем ещё молодым, но таким измождённым, что выглядел почти ровесником старика. Его глаза странно горели, будто он был подвержен болезни. Он тихонько стукнул по плечу старика, словно говоря, что не стоит благодарить и надо беречь силы, чтобы дойти. Остаток дороги они шагали рядом.
***
Вынесение приговора о лишении свободы в те времена было равносильно списанию вышедшей из строя техники. Осужденные, попадая в следственный конвейер, чаще всего просто не могли выбраться из заключения живыми, а те, кому всё же удавалось выйти на свободу, находили лишь выжженную пустыню своей прошлой жизни. Новая страна – новые правила, и преступникам не было места в этой новой жизни. Только вот преступником мог оказаться любой человек, чьё мнение не совпадало с новыми декретами и правилами, и часто мерилом этого несовпадения взглядов служил обыкновенный донос.
В одной колонне шли и уголовники, и изменники родины. И если первые были сильнее физически – им было легче переносить тяготы этапа, то вторые страдали неимоверно. Несправедливость вынесенного приговора, подтасовка фактов и публичное озвучивание клейма «враг народа» уже сами по себе являлись расстрелом души и идеалов. Им было и стыдно, и горестно одновременно за то, что их приравняли к уголовникам, этим отбросам человеческого общества. Это, если и не ломало окончательно, то значительно подтачивало силы политических заключённых.
Уголовники придерживались и на воле, и на этапе, одного закона «человек человеку волк». Они жили так всегда, и мир всегда был враждебным для них. Политические же, в большинстве своём были людьми образованными, принимали активное участие в жизни общества, и старались, каждый по-своему, улучшить существующие условия жизни. Кому-то эти старания пришлись не по душе, и волей этого «кого-то» многие прогрессивные люди оказались выкинутыми за борт жизни.
***
На привале, возле небольшой деревушки, заключённым раздали по ломтю хлеба, липкого, ноздрястого, холодного. Конвоир принёс ведро воды из деревенского колодца, и осужденные черпали воду в свои алюминиевые кружки. Старик осторожно глотал студёную воду маленькими порциями, то и дело взглядывая на небо. Над головой оно было мрачно-синее, с маленькими ляпками облаков, беспорядочно размазанными в этой синеве, но с той стороны, откуда двигалась колонна, неумолимо догоняла огромная серая туча.
«Как всё устроено… - думал старик, - Ещё мгновение назад, взор мой был обращён вперёд, и было только одно желание – утолить жажду. Теперь же, видя надвигающуюся тучу, я думаю о том, что как было бы хорошо…нет, я даже мысленно не могу сказать о каре небесной для себя, как если бы Господь смилостивился надо мной и пронзил своей молнией, дабы прекратить мои страдания. Нет же, я думаю, что эта туча может принести мне неожиданное спасение. И почему
