Голые узловатые ветви старых деревьев чернели на фоне тёмно-синего ночного неба, время от времени тяжело качаясь на ветру, доносившемся со стороны моря. Почти полная луна ― до полнолуния остались ровно сутки ― выделялась на небе белым пятном, испещрённым сетью чёрных древесных прутьев.
Реми лежал одетым поверх неразобранной постели и смотрел в окно. В его опочивальне не горело свечей, и темнота скрадывала расцветку и узор его халата. С приходом осени здесь, на островном побережье, стало довольно прохладно, и в Янтарном Доме начала ощущаться сырость. По вечерам, ложась в постель, Реми замечал, что простыня, тюфяк, подушка и одеяла не только холодны, но и чуть влажны ― днём камины в опочивальнях не горели, а за два-три часа до сна, за которые разжигали очаги, пламя не успевало высушить сыреющие покои. Это не нравилось Реми, но не особо сильно беспокоило ― в конце концов, и крестьянский дом, и баронские замки страдали от осенней прохладной сырости, так что он, Реми, привычный к такому, просто малость разнежился в Горном приюте и Лазурном чертоге.
А вот каково людям мессира и самому Ладиславу? Им ведь влажность наверняка грозит чем-то похуже насморка и мокроты по утрам. Это место совсем не подходит для них осенней порой, вот летом здесь очень даже неплохо, нет жары, а только приятная свежесть северного лета. Это из-за него они до сих пор вынуждены жить в этих сырых стенах, рискуя здоровьем и своими долгими-долгими жизнями. Из-за него они пришли сюда в конце лета, из-за него до сих пор не уходят на юг, где тепло и радостно. Древние юноши приветливы с ним, улыбаются, всегда готовы помочь, от них не услышать ни единого упрёка, но от такого обращения ему лишь неудобней. Скорее бы уже мессир закончил все приготовления, пока никто и в самом деле не захворал. Хватит с него той смерти, что уже изошла дымом и прахом на погребальном костре.
Слёзы навернулись сами собой, но Реми знал, что оно к лучшему ― куда хуже, если от горя даже не выходит плакать, и человек делается сухим и чёрствым. Вот и он так же смотрел тогда на луну, подумал Реми.
Во снах полнедели кряду он снова и снова видел, как умирает его брат, и испытывал от этих видений противоречивые чувства. С одной стороны, он страдал от них, раз за разом переживая мгновения утраты, с другой же ― он был счастлив увидеть брата, пусть даже во сне, пусть даже больным и умирающим. Каждый вечер он спешил провалиться в сон ― и каждое утро был рад пробуждению.
Благодаря снам он понемногу привыкал к потере, вспоминая о брате всё спокойней. К тому же сны не позволяли облику Этьена стираться из его памяти, и Реми нисколько не сомневался в том, что навсегда запомнит милые черты родного лица ― а когда-нибудь сумеет перенести их на доску или холст.
Две недели прошли быстрее, чем Реми мог ожидать, и в то же время ему казалось, что прошло больше, и Этьен умер и был сожжён не четырнадцать дней назад, а по меньшей мере тремя месяцами ранее. К этому времени, несмотря на сны, а может, и благодаря им, скорбь и тоска по брату никуда не ушли, но улеглись, как успокаивается море перед очередной бурей ― как и обещали люди мессира.
«Пусть мне приснится розовый куст, и бубенцы пусть звенят в полдень, и поцелуй будет слаще мёда и вишни».
Реми слегка поёжился ― от окна тянуло холодком. Странно, ведь Горный приют помещался в заснеженных горах, а в нём было куда теплей. Хотя, возможно, лучше горы, чем берег северного моря, из-за которого, как говорят легенды, пришли его, Реми, далёкие предки, за которым когда-то жили предки его предков, чьё семя было как растопленный лёд… Мысли сменяли друг друга…
Вставать не хотелось, но спать поверх одеяла всё равно бы не вышло ― слишком холодно будет ночью. Вздохнув, Реми слез с кровати, вытащил из-под неё ночной горшок, отлил в него ― из-за этой прохлады он мочился чаще ― и задвинул его обратно под кровать. Затем сбросил мягкие туфли и одновременно оба халата; голое тело немедленно стало покрываться гусиной кожей, и Реми торопливо юркнул под одеяло, слегка нагретое им сверху. Укрывшись до подбородка, он снова посмотрел в окно ― холодный ветер, пропахший морем, раскачивал чёрные узловатые ветви.
Наверное, мессир и его люди теперь ночуют на нижних ярусах дома ― там должно быть теплее. Это здесь, в башнях и корпусах чувствуется промозглая сырость северной приморской осени, а там, в самой утробе Янтарного дома, сухо и жарко, ведь в его каменных недрах денно и нощно пылает огромный очаг, и хрустальный флакон мерцает звёздным эфиром в его пламени.
Скоро, уже завтра, мерцающий эликсир будет готов, и тогда они уедут отсюда в тёплые края, где мягкое, ласковое море и круглый год не нужно никаких очагов, разве что на кухне. Реми представил себе, как пламя очага лижет прозрачный сосуд со сверкающей эфирной субстанцией.
Последние дни мессир явно не без удовольствия посвящал его в тайны приготовления зелья. Его рецепт, говорил он, происходит из глубочайшей древности, которую ныне живущим трудно вообразить. Сам он успел увидеть только последние столетья этой древности, а до них прошли многие тысячи лет.
― В солнечной Элладе полудикие мужчины нагишом сходились в рукопашных битвах, проливали кровь и умирали, едва успев пролить семя, когда в иных краях уже зрели цветущие царства ― вот насколько древен этот рецепт.
Жрецы Зрейма Заката говорили, что первый эликсир был изготовлен далеко от них, то ли в низовьях Двуречья, то ли в Поднебесной стране, то ли в краю на берегах Инда и Ганга. Неизвестно, кто и как открыл его, как неизвестен и год его открытия, и самая первая рецептура, и судьба первого бессмертного.
― Такую древность не сумели сохранить даже обращённые к вечности, ― заключил мессир, не мигая глядя в пламя вокруг флакона. ― Но я всё же склоняюсь к тому, что впервые эликсир сварили в низовьях Месопотамии.
Реми было всё равно, кто сумел разгадать тайну бессмертия, и как на того снизошло озарение ― ему было важно только выполнить обещание, данное брату у его одра. Он не знал, зачем мессир рассказывает ему всё это ― разнохалатные юноши не без удивления говорили, что никто из них не видел, как готовится зелье, и никто ничего о нём не знает. Реми было странно, что его облекли таким доверием, он не понимал, зачем ему знать всё
