Разум и любовь – вот, что должно быть движущей силой освободительного движения. Конечно, нельзя обойтись и без озлобления против несправедливости, но никогда озлобление не должно заглушать любовь. У нас же думали иначе, как поется в одной революционной песне:
«В душе же своей ты жалость убей,Расстанься на время с любовью».Нет, если жалость убьешь, то расстанешься с любовью не на время, а навсегда, и тогда, от благородного освободительного энтузиазма останется одна дикая злоба, закономерно порождающая справедливую контрреволюцию или еще более ужасные вещи; Сталин породил Гитлера.
Центральный конфликт романа. Теперь мы подошли к центральному конфликту романа, в чрезвычайно совершенной форме выражающей великолепную центральную идею Гюго – «Выше абсолюта революционного стоит абсолют человеческий».
Конфликт касается вымышленных лиц, хотя некоторыми чертами они напоминают исторические. Дело идет о маркизе Лантенаке, его внучатом племяннике виконте Говэне и комиссаре революции, бывшем священнике Симурдене, воспитателе Говэна. Лантенак, старый бывший королевский генерал – олицетворение беспощадной контрреволюции, фанатической защиты отжившего строя, Симурден – не менее фанатический революционер, Говэн – молодой блестящий военный начальник, искренний революционер, но обладающий единственным «недостатком» – милосердием. Лантенак, которого Гюго выставляет как главного организатора вандейского мятежа, благодаря искусным действиям Говэна, оказывается осажденным с кучкой фанатических вандейцев в замке и, имея в качестве заложников трех маленьких детей, объявляет республиканцам, что в случае гибели вандейцев, погибнут и дети; выполняя его приказ, один из последних вандейцев перед смертью поджигает замок, обрекая на смерть детей. Но Лантенаку удается скрыться благодаря неожиданно обнаруженному подземному ходу и в лесу он встречается с матерью детей, которая видит их гибель. В демоне Лантенаке пробуждается сострадание (так и пишет Гюго: In demone deus) и, движимый этим чувством, он возвращается, спасает детей и попадает в плен к республиканцам. Он подлежит казни за совершенные им преступления, но в душе Говэна возникает острый конфликт и в результате он дает возможность Лантенаку бежать. За это он сам попадает под суд, так как нарушил закон, запрещающий оказывать помощь мятежникам. Голоса разделяются. Из трех судей один высказывается за смерть – как нарушителю закона, другой, сержант Радуб, считает, что поступок Говэна достоин высшей награды, а не осуждения; решает дело Симурден, который, помня свое торжественное обещание членам Конвента: «Если республиканский командир, который доверен моему наблюдению, сделает ложный шаг, его ждет смертная казнь», приговаривает Говэна к смерти. Но он не выдерживает казни своего ученика и любимца и в тот самый момент, когда голова Говэна скатилась в корзину, Симурден выстрелил себе в сердце. Кончается роман замечательными словами: «Две трагические души, две сестры, отлетели вместе, и та, что была мраком, слилась с той, что была светом». Все симпатии Гюго на стороне Говэна, и он подчеркивает, что республиканские солдаты протестовали против казни и один гренадер соглашался быть казненным вместо Говэна.
Нетрудно догадаться, что такая позиция не по вкусу нашему казенному комментатору А И. Молоку, выражающему пока что «утвержденную» точку зрения. По его мнению, поступок Лантенака, спасающего крестьянских детей из пожара, не вяжется с образом жестокого вожака вандейцев и является надуманным. Этот эпизод, по комментатору, понадобился Гюго из соображений ложной гуманности. А самоубийство Симурдена символизирует моральную капитуляцию перед идеей милосердия, и «образ стойкого комиссара Конвента, разумеется, проигрывает от этого, оказывается менее цельным… В этом трагическом эпизоде отчетливо обнаруживается противоречивость взглядов Гюго на революционный террор. Писатель оправдывает его лишь как временное, преходящее явление, допустимое лишь в обстановке ожесточенной гражданской войны. (Впрочем, в других местах романа он не скрывает своего отрицательного отношения к „закону о подозрительных“ и другим террористическим мерам якобинской диктатуры.) В дальнейшем, полагает Гюго, допустимы одни только методы милосердия».
Трудно было бы поверить, что официальный комментатор от имени марксизма, мог дойти до такой низости, чтобы считать, что террор может быть оправдан не только в обстановке гражданской войны! Ведь, казалось бы, допустимы только две точки зрения для сколько-нибудь прогрессивного мыслителя: 1) полное отрицание террора вообще (в XX веке представитель его – Ганди); 2) допустимости его как неизбежного зла в самые острые моменты с вековым насилием. Оказывается, с «марксистской» точки зрения имеется третья возможность: признание режима перманентного террора. Но тогда зачем же Сталин и его защитники рядились в тогу социалистического гуманизма и вместе с тем утверждали, что социалистический строй без антагонистических классов уже построен? Выходит, что противники правильно говорили, что их строй держится только на терроре!
Кроме того, Молок не прав в том, что Гюго настаивает на допустимости только актов милосердия. Ведь Говэн – солдат революции, разивший смело врагов в бою, но отказавшийся воевать со стариками, женщинами и детьми, не убивавший лежачего, готовый проливать чужую кровь лишь при условии, что может пролиться его кровь. Великолепно противопоставление Симурдена и Говэна:
Говэн: «Свобода, Равенство, Братство – догматы мира и всеобщей гармонии. Зачем же превращать их в какие-то чудища… Низвергают трон не для того, чтобы на его месте воздвигнуть эшафот… Снесем короны и пощадим головы… Жестокосердные люди не могут верно служить великодушным идеям. Слово „прощение“ для меня самое прекрасное из всех человеческих слов».
Симурдэн и Говэн представляли две формы республики, республику террора и республику милосердия. На стороне Симурдена был наказ Коммуны Парижа: «Ни пощады, ни снисхождения, полномочия Комитета Общественного Спасения, приказ за подписями Робеспьера, Дантона, Марата; на стороне Говэна была только рука, разящая врагов и сердце, милующее их».
«Оба они парили каждый в своей сфере, оба они подавляли мятеж и каждый карал его своим мечом – один победоносно, на поле боя, другой – террором».
Прав
