Сиина выпучилась на нее, забыв и про холод, и про все на свете, и только когда порченая и сопровождавший ее болезненного вида парень скрылись за трубами паровой машины, перевела взгляд на остальных. Кроме знакомых личностей, там была еще одна девочка с мраморно-белыми волосами и, судя по голосу, взрослый парень. Вот только росту в нем было с три вершка, особенно по сравнению с Нико.
Этот намулиец в красном кафтане с огромными рукавами едва доходил принцу до середины плеча и только ненамного возвышался над своей подругой. Волосы у него были совершенно чудны́е – красно-рыжие и разделенные на сотню косичек, каждая из которых могла похвастаться своей неповторимой лентой. Сиина никогда не видела такого аляповатого, смешного и странного человечка. Даже провидцы Доо и Ясурама, в эту минуту важно шествующие с нагруженным дарами Оситой к хохочущим ведам, не могли сравниться с намулийским парнем.
– А это еще кто? – проворчал из-за спины Марх, накидывая на сестру упавшую шаль.
Сиина вздрогнула. Она так пялилась на гостей, что даже не заметила, как брат спустился с полубака и подошел к ней. Марх укутал сестру и не убрал руки с ее плеч. От него пахло копченой рыбой.
– Ты не замерзла? – спросил он. – Может, спать пойдем? Дети без тебя плохо спят.
– Да-да, – торопливо сказала порченая. – Сейчас пойдем.
А сама наблюдала за голосистым парнем, и сердце стучало как бешеное.
«Мамочки, это он!»
Парень размахивал руками, широко улыбался и беспрестанно что-то говорил. Сиина отметила в нем крупные, неподходящие маленькому телу черты лица. Мясистый нос, огромный рот, кустистые брови и хитрые с прищуром озорные глаза. Он вовсе не казался красивым. Он был противоположен стройному, статному Нико, которым Сиина, как и все девушки на корабле, втайне любовалась. И его резкие, шумные движения не походили на тихое изящество плывущего рядом, словно лебедя по ночному озеру, провидца. И все-таки человечек затмевал их обоих. Он горел, как факел, как огонь, и вдруг, пройдя в нескольких шагах от порченой, замер и умолк. Нико и Кайоши многозначительно переглянулись. Беловласка потянула парня за рукав, и тут намулиец повернул голову и огромными глазами уставился на Сиину. Ее прошибло потом и холодом одновременно.
– Чего он пялится? Морду не начищали давно? – прошипел Марх.
Его слова сбили морок, нашедший на Сиину. Она сконфузилась и отвела взгляд. Парень в кафтане тоже будто очнулся, весело раскланялся и, влекомый девочкой, поспешил за остальными. Но на пути он еще раз обернулся, чтобы поглядеть на Сиину.
Я ничего не писал целых два трида, с тех пор как прибыл в Индари. Все это время я ужасно болел и не мог держать ни перо, ни карандаш. Мой недуг здесь называют «чамал», что переводится как «ржавая кожа». Кажется, болезнь появляется из-за какой-то водоросли, обитающей в воде. Местным она нипочем, а у меня с первых дней в Индари по всему телу пошли жуткие струпья, и ни мази, ни другие врачебные предписания не помогали. Я пытался поговорить с доктором, но толком не вышло. Здесь мало кто знает международный, и в основном мы общались на языке жестов, пока у меня оставались на них силы.
Семья из семи человек, приютившая меня за скромную плату, почти не скрывала радости от моего недуга. А может, у них тут так положено. Во всяком случае, мне казалось, будто они ждут не дождутся, когда я умру, и уже прикидывают, сколько смогут выручить за мой скромный скарб. И даже если они не желали мне смерти, болезнь моя наверняка их устраивала, ибо заставила меня два трида лежать в доме неподвижным, но оплачиваемым грузом.
«Дом» – громкое слово для ветхого бунгало на берегу озера Топпи. Оно и правда огромное, но вода тут не такая уж и синяя, как говорили. Во всяком случае, мне за два трида довелось лицезреть за окном только серую массу, но, может быть, все дело в сезоне дождей. В это время озеро удивительно расширяется, и если сильный ветер поднимает волны, они порой накатывают на хижину и затапливают пол. Местные не обращают на это никакого внимания. Они подвешивают все, что возможно, под потолок или крепят к стенам и спокойно ходят по воде, а мне поначалу было дико, и я боялся, что тонкие перегородки обрушатся прямо на мою лежанку.
Я бы, наверное, умер, не появись мой друг. Он отлучался набрать солнечной энергии вдали от планеты, где это удается ему гораздо легче, нежели здесь. Потому, застав меня в столь бедственном положении, он был весьма удивлен и сделал нечто невообразимое – за несколько минут избавил меня от заразы, поселившейся в крови и коже. Я сразу же смог встать, силы вернулись, будто чамал никогда не одолевала меня.
– Это легко, если знаешь, из чего состоит тело и как оно должно выглядеть в здоровом виде, – объяснил он. – Я сразу же заметил в тебе лишние частицы и убрал их, а потом восстановил поврежденные ткани. Я могу разрушать и создавать все, кроме того, что ты называешь душой или сознанием.
– Ты говорил, что черное солнце наделило каждого прималя подобием такого таланта, – вспомнил я. – Значит, во мне тоже есть задатки этих способностей? Могу ли я сам себя лечить? Научи меня. Я слабый прималь, но быстро соображаю.
– Увы, – ответствовал мой друг. – Даже сильнейшие примали Большой Косы не могут возвращать к жизни забитые пеплом конечности. И талантливые колдуны Таоса не могут лечить себя от элементарных болезней.
– Но почему? – удивился я. – Мы ведь подсознательно способны влиять на любую материю. Если копнуть глубже и понять, из чего состоит тело…
– Потому что все творения черного солнца имеют две стороны, – прервал меня мой друг. – Порченые наделены даром, но ограничены Целью. Примали могут управлять материей, но не могут делать это безнаказанно, неоплатно. Ибо человек – существо, неспособное распоряжаться даром творца. Его сводит с ума власть и сила. И если он осознает безграничность таланта, как ты думаешь, что останется от Сетерры?
Я хмуро кивнул.
– Дар убивает за чрезмерность, – продолжал мой друг. – Он необходим лишь для того, чтобы люди верили в божественное происхождение прималей и слушали их. Но любой колдун должен знать свой предел, и если он разрушит себя, то никогда
