Но сейчас все было иначе. Нико старался изо всех сил, но не мог сдержать натиск веселой толпы. Кайоши пачкали, пытаясь покормить в десять рук, что-то вопили в самое ухо и кружили вместе с креслом до тошноты. И он чувствовал себя так, будто только что родился и весь мир ждал его рождения. Просто потому, что Кайоши – это Кайоши.
Жаль, что погоде было плевать на праздник, и к вечеру, в самый разгар веселья, заморосил мелкий, противный дождь. Палуба скоро стала сырой, паруса намокли, со снастей капало, и оригами на нитях жалко обмякли. Только сложенные из вощеных листов сохранили достойный вид.
Лампы в виде арбузов, персиков, закрытых тюльпанов, лиц красивых женщин и просто расписных шаров качались от ветра и временами стукались друг о друга с легким звоном. Они тоже были покрыты моросью и волшебно блестели в пасмурных сумерках, опустившихся на «Мурасаки».
Но люди наплевали на непогоду ровно в той же степени, в какой она наплевала на праздник. Воду на палубе в брызги разбивали пятки танцующих, а шум заглушал и ветер, и редкие раскаты грома. Над столами натянули брезентовые тенты, и под одним из них сидел Кайоши, наблюдая за тем, что творилось на пароходе.
А творилось тут всякое. Театр порченых, размахивая платками, вопил задорную намулийскую песню, половину слов из которой было не разобрать. Под нее Косичка плясал рука об руку с румяной Сииной. Астре, Яни и Матильда – безногая девушка из театра Липкуда – устроили гонку: тележка против кресла, и хотя брат с сестрой постоянно выигрывали, безногая сдаваться не собиралась. Она объявила это битвой конечностей и требовала продолжения поединка. Яни с грохотом катила кресло, используя всю свою немаленькую силу, Матильда перебирала руками со скоростью сумасшедшего краба, а калека вопил то ли от страха, то ли от брызг, то ли оттого, что шапка сползла ему на глаза и он ничего не видел.
Провидцы Доо и Ясурама пытались танцевать рядом с предметами своей любви. Они синхронно поворачивались и делали руками полукруг, словно протирали невидимые окна. Унара и Матроха устали бить себя по животам и хохотать, глядя на них, а провидцы, видимо решив, что это лучший из знаков внимания, распалялись все больше, пока Ясурама, закружившись, не врезался в бочку.
Марх тоже повеселел и о чем-то болтал с Рори и Генхардом. Зехма, прикончив бутылку вина, принялся доказывать остроухам удобство бритья топором и навязчиво хотел опробовать лезвие на чьей-нибудь голове.
Наемники неслышными тенями рассредоточились по всему периметру корабля и курили. Моряки бузили у себя в каюте, и здесь их видно не было, но один раз на палубу поднялся красномордый Лысый Лев и тут же ушел обратно, завидев, что к нему направляется Зехма с наточенным топором, нетвердым шагом и твердым намерением показать, как ловчее всего поддерживать чистоту под голубой панамой.
Младших детей отправили вниз, подальше от сырости, и малышня уже который час самозабвенно играла в прятки, для коих на «Мурасаки» было большое раздолье.
Молоденькие веды во главе с Ольей, разгоряченные шампанским, перестали стесняться и всячески пытались втянуть Нико в свой хоровод, а то и пощипать его, но принц железно стоял возле Кайоши, и пока что ему удавалось оградить сына Драконов от катания в кресле под дождем и от посягательств Морошки.
Вдруг все затихло и раздался голос Липкуда:
– Пришло время для настоящего представления, господа! Прошу вас подняться и занять места под навесом!
– Кажется, пришел его звездный час, – усмехнулся Нико, толкая кресло Кайоши к полубаку.
Остроухи быстро положили на лестницу две доски, между которыми оставили прогал, и принц вкатил кресло наверх. Под тентом уже собрались почти все, и тут оказалось тесновато.
Палуба опустела. Никого, кроме Липкуда, там не осталось.
– Я думал, он будет выступать с театром, – задумчиво проговорил Кайоши. – Почему он один?
Еще не совсем стемнело, но корабль тонул в сумерках, и гирлянды фонарей преобразили «Мурасаки» в одну огромную сцену. Моросящий дождь скрыл завесой дальнюю часть палубы, в том числе паровые трубы и мачты, и это было только на руку Липкуду. В том месте, где он стоял, светильников оказалось особенно много, так что его хорошо было видно, а за ним, словно призрачные кулисы, стоял туман.
– Дамы и господа! – произнес Косичка, взирая на зрителей снизу вверх. – Я буду петь специально для Кайоши – сына двух Драконов и настоящего ценителя высокого искусства! Сегодня вы увидите выступление, каких еще не бывало ни на одной сцене Сетерры! Прошу никого не покидать свои места и не спускаться на палубу, пока представление не окончится.
Косичка на время спрятался за трубами, а вышел оттуда в черном балахоне и с черными волосами.
– Он их в угольной крошке обвалял, что ли? – удивился Нико.
– Тихо! – ткнула его в бок Яни.
Все завороженно замолчали, уставившись на Косичку. В новом образе он выглядел довольно устрашающе. Мокрая палуба блестела от света гирлянд и вдруг начала белеть на глазах, поднимаясь заиндевелым ковром.
Позади Липкуда проступили дети в белых одеждах и начали выводить бесконечное переливчатое «а-а-а», одновременно жуткое и красивое. Оно служило фоном голосу шамана. До этого момента он не выступал, только руководил детьми, а теперь запел сам, и мурашек на коже провидца стало больше, чем семечек в подсолнуховом поле.
Голос Липкуда был невероятен. Густой туман, подсвеченный фонарями, нетающий иней под ногами шамана и его песня о зимней ночи создавали просто бешеную атмосферу. Провидец боялся дышать, так он был поражен происходящим. С полубака давно не раздавалось ни звука. Все были захвачены, зачарованы, взяты в плен выступлением намулийского певуна. И пока он не зашел за трубу, спев больше десятка арий, пока хор не отступил в морось и не оттаяли палубные доски, все продолжали молчать. Дождь промочил тент, капли падали людям за шиворот, а они сидели, не двигаясь.
На поклон Липкуда вывели под руки. Он не мог толком стоять, но улыбался и старался говорить бодро.
– Для вас выступал Театр порченых!
Полубак взорвался аплодисментами и свистом. Это было в сотню раз лучше всяких мэджу.
Финальным аккордом праздника стали фейерверки, но запустить их оказалось не так-то легко из-за дождя. Потрясающий день подходил к концу. Сказка завершалась мрачной реальностью, и, глядя на Нико, можно было догадаться, что он повторяет в уме заготовленную речь.
«Мне шестнадцать, – с грустью подумал Кайоши, глядя на оригами в ладонях. – Время, когда цветок
