И потом весь день он строил грандиозные планы и старался танцевать так, чтобы Сиина оказывалась рядом. Частенько между ними встревал длинноногий, но это Косичке почти не мешало. Он надеялся заговорить с порченой после праздника, когда все уляжется. Придумывал что-нибудь впечатляющее, примерял на себя то образ шута, то романтичного героя из баллад. Но вечер закончился объявлением о зените затмения, и план Косички рухнул.
И вот сейчас они сидели бок о бок с Сииной, но у Липкуда не было ни слов, ни сил что-нибудь ей говорить. Мало того что он повел себя как трусливый идиот, когда узнал о затмении, так еще и до сих пор не мог прий ти в себя.
– Ты извини, что я тебе надоедаю, – проговорила порченая. – Я знаю, тебе сейчас не до меня совсем.
– Ничего, ничего. Я слушаю, – наигранно взбодрился Липкуд. – Просто мне до сих пор кажется, что я еще не проснулся.
– Понимаю, – вздохнула Сиина. – Мы когда узнали, трид назад, тоже были не в себе. Но я вообще-то о другом поговорить хотела.
– Хочешь за меня замуж? – грустно улыбнулся Липкуд. – Я и так собирался предложить, да, как видишь, времена у нас не свадебные. Но как только разберемся с концом света, я тебе напомню.
Девушка рассмеялась.
– Я хотела тебя поблагодарить, – сказала она. – Кайоши тебе пока не говорил… То есть это я попросила его не говорить…
Порченая обернулась и увидела, что дылда подошел еще ближе и никаким шепотом от него не спастись.
– Марх! Уйди, пожалуйста! Я же просила!
– Где хочу, там и стою!
Сиина одарила братца таким взглядом, что у Липкуда аж холодок по спине прошел. Такой ее он еще не видел, и ему страшно понравилась новая женушкина черта. Только… чтобы не часто, а время от времени. Для разнообразия отношений, так сказать.
Марх что-то прошипел себе под нос и ушел, а Сиина, проводив его глазами, снова потеплела и заговорила:
– Помнишь, тебе приснился морозный шаман и попросил сыграть для него пьесу?
– А ты откуда знаешь? – удивился Липкуд.
– Это был Кайоши, – смущенно проговорила порченая и взяла Косичку за руку. – Только не горячись, ладно? Мне после вчерашнего уже боязно, что ты вскочишь и побежишь его убивать.
– Не побегу, если руку не отпустишь, – сказал Липкуд, гипнотизируя ладонь порченой, и только потом встрепенулся. – Погоди, ЧТО ты сказала?!
– Это был Кайоши, – повторила Сиина. – Это он тебя выдернул из тела тогда. Он это сделал, чтобы провести тебя через море на Валаар. Чтобы ты растопил снег и помог мне добраться до избушки. Я замерзала в лесу, а ты меня спас. Я так давно хотела сказать тебе спасибо.
Сиина крепко обняла Косичку, и он наконец все вспомнил. Запах ее мокрых волос и палой листвы. Колкую темноту и пьесу. Пьесу, которую велел сыграть шаман.
В ней был другой сюжет. Не такой, как в оригинале. В этой пьесе Снежница подарила Эйнару шкуру белого оленя, и он вернулся домой, чтобы вылечить сестру. А несчастная влюбленная так скучала по нему, что не выдержала и сбежала от отца Мороза. И тогда от злости он превратил ее в человека и оставил замерзать посреди заиндевелого леса. И Снежница погибла бы. Но отец все-таки сжалился над ней, растопил сугробы и проделал в них дорогу, ведущую к дому Эйнара.
В той пьесе Липкуд играл не роль молодого охотника. Он был Морозом, который раскаялся, увидев муки дочери, и подбадривал ее до тех пор, пока она не оказалась у порога возлюбленного.
Это была самая прекрасная пьеса из всех, что когда-либо перевирали на другой лад, и, сжимая в объятиях Снежницу, вдыхая ее запах, Липкуд понял, откуда он знает эту девушку и почему почувствовал ее раньше, чем увидел.
Тогда, зимней ночью на Валааре, он соприкоснулся с ее душой. И хотя память певуна ничего не помнила о Сиине до этого момента, его нутро так скучало по ней, что он чуть не умер, когда обнял ее сейчас.
* * *Невыносимая летняя жара началась около двадцати дней назад, и с тех пор почти все на «Мурасаки» стали бронзовокожими и светловолосыми. Только сын Драконов не поддавался загару, но и он сменил весенние наряды на летнее платье, сшитое всего из двух слоев ткани.
Небо с утра походило на зимнее озеро с удивительно голубой водой. Словно кто-то бросил в него камень, расколов лед на кусочки, и теперь они медленно плыли на восток, то слипаясь, то расходясь лазурными прогалинами. Астре казалось, что он может смотреть на них вечно, и частенько ему хотелось побывать там, наверху. Взвиться над бурями, нырнуть в спокойную синеву и остаться в ней светом далекого солнца, ветром, шепотом пепла. Не тем, что лежал на дне жертвенного ущелья, а свободным от тягот земной жизни и от самой Сетерры.
Астре устал быть совестью, но Цель велела стараться для живых, и калека старался. Каждым сантиметром тела, каждой крупицей духа. Он хотел отдать себя без остатка, прежде чем уйти.
А пока он смотрел в расколотое небо и любовался им с безмятежностью человека, у которого больше не будет на это времени.
– Так-так! – весело сказала Матильда, громыхая домашней тележкой. – Кто тут у нас загорает?
– Доброе утро, – улыбнулся Астре. – Как спалось?
– Вопрос с издевкой, как я погляжу! – фыркнула безногая, заправляя под берет выбившуюся кудрявую челку. – Или ты правда ночью спал? Я только младших уложить сумела. Остальные до полуночи на ушах прыгали. Правда, потом Сиина пришла и такого втыку всем дала, что улеглись как миленькие, но не спали все равно. Уж я их знаю.
– А я спал, – заявил калека.
– Вот чудик! – хохотнула Матильда. – Тут весь пароход гудит, что завтра в Соаху прибываем, а он сидит, глаза как две незабудки, небом любуется! Ты чего такой спокойный?
– Из-за Цели, – сказал Астре. – Мне нужно следить за душевным здоровьем и высыпаться, если я хочу пользу принести.
– Это ты правильно, – кивнула Матильда, доставая что-то из ящика. – Так, а это тебе.
И она положила на культи Астре синие носки.
– Что это? – удивился калека.
– А самому не видно? – Матильда затолкала обратно внутренности ящика и закрыла его. – Подарок! Я считаю, что у каждого безногого должны быть носки! Никогда не знаешь, в какой день у тебя могут отрасти ноги. Вот представь: они отросли, а ты без носков! Ну непорядок же! А если так и
