Ковбой вздохнул и подумал, что вовсе не так представлял себе эту ночь. Но теперь отступать и не покрыть себя и Зовущего Реку позором в глазах целого племени было невозможно, и ему оставалось только довести начатое до конца…
…Глаза Ричарда хорошо видели в темноте, за эту особенность Тони шутливо прозвал его Кошачьим царем, вот только сейчас она не доставляла никакой радости. Даллас не хотел смотреть туда, где его любимый муж, в угоду своей двойственной природе, сдавал экзамен на звание лучшего бледнолицего трахальщика команчей, но все-таки смотрел, а если отводил глаза — продолжал слышать и обонять. Каждый страстный вздох Текса, каждый невольный стон юного омеги, каждое нетерпеливое движение любовников навстречу друг другу, выдающее жажду соития, поднимало в сердце Черного Декса волну неукротимой ярости, и ревность вонзала в голову десяток отравленных шипов.
Когда Текс опустил лицо между разведенными бедрами Лунного Оленя и принялся лизать тесный вход юноши, Ричард, не раз наблюдавший подобные сцены в борделях, должен был бы испытать возбуждение — но почувствовал лишь неодолимое отвращение и гнев… Он едва удержался, чтобы не вскочить, схватить кнут и как следует ожечь младшего мужа по голой заднице, объяснить раз и навсегда, что губам и языку Текса Сойера а-Далласа не место на членах посторонних омег, какими бы соблазнительными не казались их запахи и заигрывания.
«Нет, так нельзя! Я не стану его позорить, не стану… Омега поймет, но альфа затаит злобу, я никогда не приручу Текса, если в угоду своей ревности растопчу его гордость.» — и Ричард продолжал сидеть неподвижно, как шаман в медитации, и выглядел таким же спокойным и бесстрастным; только стесненное дыхание и судорожно сжатый кулак, лежавший на колене, выдавал его истинные чувства… Текс, впрочем, все равно не сумел бы этого заметить, настолько он был занят и увлечен лишением Лунного Оленя омежьей невинности.
Кое-как запихнув в юношу член, ковбой принялся о чем-то тихо переговариваться с ним, потом задвигался, потом снова остановился и начал нежно расспрашивать любовника… смотреть на это дальше становилось невмоготу, и Декс решил, что и не должен.
«До рассвета пусть делает все, что хочет…» — он потихоньку поднял боковой полог типи, где был устроен еще один потайной выход — должно быть, как раз на такой случай — и бесшумно, как дикий кот, канул в ночь…
…Поза, которую избрал для первой своей ночи команч, сперва показалась Тексу очень соблазнительной — так и гладкая безволосая грудь индейца, и его темные маленькие соски были доступны для языка и поцелуев, да и дарить двойное наслаждение, лаская член омеги рукой и одновременно проникая в него собственным членом, представлялось увлекательным делом. И все бы хорошо, если бы не неподвижно застывшее, будто маска, лицо любовника, его крепко стиснутые зубы и зажмуренные глаза, и стоическое молчание, с каким он терпел боль от утраты невинности. Кровь из тайных врат все еще слегка сочилась, стало быть, рана, образовавшаяся при разрыве нежной девственной плоти, была достаточно болезненной. И Сойер, вместо удовольствия обладания ощущал себя едва ли не палачом, пытающим жертву, распятую под ним…
Но кто бы ему раньше сказал, что лишать омегу девственности — такая докука? У них с Далласом все было как-то иначе, проще и легче, даже несмотря на то, при каких любопытных обстоятельствах это произошло…
Воспоминание об этом на какое-то время подогрело начавшую стремительно остывать страсть а-Сойера, и он возобновил вторжение в тесное лоно юноши. Но тот лежал под ним, словно деревянная кукла — так напряжен был от боли и желания не показать ее, что каждый новый толчок лишь усиливал ее. Ну и как же тут кончить?
Ковбой разозлился. Сперва на Далласа — за то, что он дал ему самому решать и выбирать, не использовав права старшего мужа на запрет, а потом — на индейца: если бы тот хоть покричал или поскулил от боли, все было бы как-то полегче. А если бы еще и сказал толком о своих ощущениях, то было бы понятнее, как себя вести и чем облегчить страдания девственника…
Тут он вспомнил про снадобья, которые ему дал с собой добрый Ньюбет — там точно было такое, что снимало боль очень быстро! Текс как-то даже интереса ради засек время по новенькому брегету, полученному в подарок от Ричарда — и убедился, что не пошло и десяти минут, как боль, мучившая его по той же самой причине, стихла и сделалась почти незаметной. Если он сейчас убедит индейца принять это лекарство, то дальше они смогут провести время куда как приятнее…
С этой мыслью, ковбой поспешил выйти из вскрытого им тайного входа, пока случайно не кончил и не запер его сцепкой, и, сев на пятки, обратился к Ричарду:
— Дики, передай-ка мне сумку со склянками Ньюби…
Но ответом на его слова была полная тишина, и только теперь он заметил, что Далласа нет на соседнем ложе, и нигде внутри типи тоже. Только сизый дым от раскуренной им трубки плавал рваной завесой в стоячем воздухе…
Индеец, встревоженный тем, что любовник отстранился от него, приподнялся и тронул Текса за локоть:
— Зачем ищешь Зовущего Реку? Зачем не даешь мне добыть ку (3)? Вернись и сделай то, что велят духи плодородия! Пролей в меня свое семя, возделай мою пашню и засей ее…
— Ишь, раскомандовался, сын вождя… — пробормотал Текс себе под нос — а еще омега, называется…
Но вслух сказал другое:
— Я вижу, что тебе больно, и у тебя там идет кровь. Нужно выпить отвар, чтобы унять кровь и утешить боль. И тогда мы продолжим.
— Если унять боль, я не добуду ку, и в племени омеги смеяться надо мной. Говорить — вот тот, кто считается сыном великого вождя, но он — сын трусливой мыши и сам, как мышь! А про тебя сказать, что ты слаб, как все бледнолицые, что боишься даже вида крови, и что их жидкая кровь в тебе сильнее крови настоящих сынов прерии! — молодой команч, от волнения заговоривший на языке бледнолицых не так чисто как раньше, сел и теперь смотрел на любовника с гневом и вызовом. Он запустил ладонь между бедер, измазал ее в смеси сока и крови и выставил перед собой:
— Это знак того, что Лунный Олень готов давать новую жизнь и может теперь ложиться с теми, кого выберет себе сам! Лунный Олень гордится, а не трусит, как бледнолицый! Это мое ку, а
