Моей целью было стать биохимиком, и я не терял времени. Нагрузка на моем курсе была просто неподъемной, и единственным местом для отдыха были занятия по истории искусства, в основном сводившиеся к тому, что мы сидели в темноте и смотрели слайды картин с Девой Марией и Младенцем Иисусом в различных божественных позах. (Этот курс был легендарной отдушиной для студентов естественно-научных специальностей в качестве гуманитарного минимума, и его называли «Тьма средь бела дня».) Стипендия у меня была приличная, но я привык работать и хотел побольше карманных денег. За десять часов в неделю и зарплату чуть выше минимальной я расставлял по полкам книги в Уайденеровской библиотеке, катая полуразбитую тележку в лабиринте стеллажей, настолько изолированных и запутанных, что женщинам не рекомендовали ходить туда в одиночку. Я думал, что работа убьет меня своей скукой, и поначалу так и было, но потом она стала мне нравиться: запах старой бумаги и пыли, глубочайшая тишина святилища науки, нарушаемая лишь поскрипыванием колес моей тележки. Радость и шок, когда достаешь книгу с полки, вынимаешь карточку и узнаешь, что ее никто не брал с 1936 года. Почти человеческое сочувствие к этим недооцененным томам, которое часто воодушевляло меня на то, чтобы прочесть страницу-другую, чтобы они ощутили себя желанными.
Был ли я счастлив? Почему бы и нет? У меня были друзья, была учеба, которая занимала мое время. Были часы тишины в библиотеке, когда я разбирался с тем, что творилось в моем сердце. В конце октября я лишился девственности с девушкой, с которой познакомился на вечеринке. Мы оба были одурманены, совершенно не знали друг друга, и, хотя она говорила не слишком много, мы вообще едва поговорили, если не считать обычной предварительной болтовни и короткого обмена фразами, когда я запутался в механизме застежки ее бюстгальтера. Как я понимаю, она тоже была девственницей, и ее намерением было попросту избавиться от этого, чем быстрее, тем лучше, чтобы она могла найти себе других партнеров, более перспективных. Наверное, я чувствовал то же самое. Когда всё закончилось, я быстро ушел из ее комнаты, будто с места преступления, и за последующие четыре года видел ее только два раза, и то издалека.
Да, я был счастлив. Мой отец оказался прав: я нашел здесь свою новую жизнь. Я прилежно звонил родителям раз в две недели с оплатой за счет вызываемого, однако мои родители – на самом деле всё мое детство в небольшом городке в Огайо – стали блекнуть в моей памяти, как забываются сны при свете дня. Разговоры были совершенно одинаковы. Сначала я разговаривал с матерью – можно подумать, она все эти две недели у телефона сидела в ожидании звонка, – а потом с отцом, чей радушный тон будто специально заставлял меня вспомнить его приговор, вынесенный при расставании. А потом с обоими сразу. Я живо представлял себе эту сцену, как они стоят рядом с телефоном, наклонив головы к трубке и произнося стандартные слова прощания: «Я люблю тебя», «Я горжусь тобой», «Веди себя хорошо». И глаза отца, мертвой хваткой офтальмолога прикованные к часам над раковиной на кухне, следящие, как расходуются его деньги со скоростью тридцать центов в минуту. Их голоса пробуждали во мне огромную нежность и даже жалость, так, будто они покинуты, что это я их покинул, однако я испытывал облегчение всякий раз, когда разговор заканчивался, будто щелчок в трубке возвращал меня к моей настоящей жизни.
Я и глазом моргнуть не успел, как листья на деревьях пожелтели и опали, и их высохшие останки усыпали землю под ногами, заполняя воздух сладковатым запахом разложения; за неделю до Дня благодарения выпал первый снег, началась зима, первая после моего поступления, сырая и холодная. Для меня это было будто вторым крещением. Насчет того, чтобы приехать домой на День благодарения, даже разговора не было, до Огайо слишком далеко, я бы половину праздников провел в автобусах, так что я принял приглашение провести праздник с семьей Лучесси в Бронксе. По глупости я представлял себе сцену праздника в итальянской семье так, как нам рисовал тогда это Голливуд: тесная квартира над пиццерией, все орут друг на друга, от главы семейства исходит чесночный запах пота, у матери, одетой в халат и тапки, усики на губах, и она то и дело всплескивает руками, приговаривая «Мама мия» каждые тридцать секунд.
Увиденное было полной противоположностью этим ожиданиям. Они жили в Ривердейле, который, формально входя в состав Бронкса, был настолько же аристократичен, как и любой другой из виденных мною элитных районов. Огромный каменный особняк в тюдоровском стиле, такого вида, будто его украли прямиком откуда-то из сельской Англии. Никаких спагетти и фрикаделек, никаких домашних алтарей со статуей Мадонны, никакого драматизма в поведении, никакого размахивания руками. Дом был безмолвен, как гробница. На ужине в День благодарения нам прислуживала домработница родом из Гватемалы, в переднике, а затем все отправились в комнату, которую они называли «студией», дабы послушать радиотрансляцию знаменитого «Кольца Нибелунгов» Вагнера. Лучесси сказал мне, что его родители занимаются «ресторанным бизнесом» (пробудив в моем сознании образ пиццерии), однако на самом деле его отец был главой финансового подразделения ресторанного департамента в «Голдман Сакс» и каждый день ездил на Уолл-стрит на «Линкольн Континентале» размером с танк. Я уже знал, что у Лучесси есть младшая сестра; однако он забыл сказать, что она была самой настоящей средиземноморской богиней, наверное, самой красивой из девушек, каких мне когда-либо доводилось видеть. Рослая, с роскошными черными волосами и таким сливочным цветом кожи, что мне хотелось ее выпить. И с привычкой заваливаться в гостиную в одной ночной сорочке. Ее звали Арианна, она приехала из частной школы, находившейся где-то в Вирджинии, где они с утра до вечера ездили на лошадях. Когда она не сидела в гостиной в нижнем белье, читая журналы, поедая тосты с маслом и громко разговаривая по телефону, то решительно ходила по дому в высоких сапогах для верховой езды с бренчащими шпорами и обтягивающих бриджах. От такого наряда кровь приливала к моим чреслам с той же силой, что и от ее ночной рубашки. Арианна была совершенно из другого мира. Тот факт, что она мне не пара, был очевиден, как погода на улице, однако Арианна переусердствовала в этом, всякий раз называя меня «Том», сколько бы раз ее брат ни поправлял. Она пыталась пригвоздить меня взглядом, наполненным таким презрением, что ощущение было, будто на тебя ведро холодной воды
