– Значит, так? – сказал я.
– Думаю, да, ага.
* * *Он был влюблен в нее, конечно же. Хотя он мне этого и не сказал, я догадался об этом, правда, очень нескоро. Слишком поздно. Он любил то же, что и ненавидел, и это уничтожало его. Еще одно, что сказал мне Лучесси, не произнеся этого вслух, что он завалил все экзамены. Его планы на жизнь были под вопросом, поскольку он вряд ли перешел бы на следующий курс.
В тот момент это поставило передо мной вопрос, где же мне жить. Я чувствовал себя преданным, злился на себя за то, что настолько неправильно понял ситуацию, однако я смирился со своей судьбой, которая выглядела в каком-то смысле заслуженной. Как будто я проиграл в какой-то немыслимой, космического масштаба игре со стульями с музыкой. Музыка умолкла, а я остался стоять, и уже ничего с этим не поделаешь. Я принялся говорить с окружающими, может, кто из знакомых ищет третьего или четвертого, в комплект для комнаты, но никто не искал. Чтобы не позориться дальше и не перебирать всех знакомых, я прекратил спрашивать. В домах на реке не было комнат на одного, однако можно было выйти на лотерею в статусе «временного». Меня занесут в лист ожидания на каждый из трех домов, который я выберу, и если за лето кто-то вылетит, университет предоставит мне его место. Я записался на Лоуэлл, Уинтроп и Куинси, уже не беспокоясь, что мне достанется, и стал ждать.
Учебный год подошел к концу. У меня и Кармен разошлись дороги. Один из профессоров предложил мне работу в его лаборатории. Зарплата скромная, но то, что тебе сделали предложение, – уже честь, и благодаря этому я мог остаться в Кембридже на лето. Я снял комнату в Оллстоне, у женщины лет восьмидесяти, которая любила студентов Гарварда. За исключением ее огромной компании кошек – я так никогда и не смог посчитать, сколько их у нее было, – и жестокого запаха их туалетов с наполнителем, ситуация была близка к идеальной. Я рано уезжал и поздно возвращался, ел обычно в какой-нибудь из множества дешевых закусочных на окраинах Кембриджа, так что виделись мы редко. Все мои друзья на лето разъехались, я думал, что буду чувствовать себя одиноко, но случилось иначе. Прошедший год оставил меня в опустошенном и перегруженном состоянии, будто после слишком сытного ужина, и я был рад спокойствию. Моя работа, в ходе которой приходилось обрабатывать огромное количество информации по структурной биологии клеточной плазмы у лабораторных мышей, не требовала практически никакого взаимодействия с человеческими существами. Бывали дни, когда я вообще ни с кем не разговаривал.
Как ни стыдно будет мне сказать об этом, но в течение того тихого лета я совершенно позабыл о моих родителях. Я не хочу сказать, что я их игнорировал. Я хочу сказать, что я вообще забыл об их существовании. Я написал им в письме, что остаюсь на лето, написал почему, но не оставил им телефонного номера, поскольку в тот момент еще не знал его. Эту оплошность я так и не удосужился исправить. Я им не звонил, и они мне не могли позвонить, и по мере того как лето заканчивалось, этот мелкий недосмотр стал психологическим буфером, который стер их из моих мыслей. Несомненно, где-то в глубине души я понимал, что я сделал, что мне нужно связаться с ними до осени, чтобы оформить необходимые для стипендии бумаги, но на сознательном уровне они просто перестали для меня существовать.
А затем умерла моя мать.
Отец сообщил мне об этом в письме. Мне внезапно открылось очень многое. За месяц до того, как я уехал в Гарвард, матери диагностировали рак матки. Она отложила операцию – полное удаление матки, гистерэктомию, – до моего отъезда, не желая омрачать мне начало учебы. Послеоперационное вскрытие показало, что у нее был редкий случай агрессивной аденосаркомы, которая не оставила ей шансов выжить. Зимой у нее уже были метастазы в легких и костях. Ничего невозможно было сделать. Как сказал отец, ее предсмертным желанием было, чтобы ее сын, которого она так любила, не прерывал своего триумфального пути к исполнению всех ее надежд. Другими словами, чтобы я жил своей жизнью и ничего не знал. Она умерла две недели назад, и ее прах был захоронен без торжественных похорон, в соответствии с ее волей. «Она не слишком сильно страдала, – писал мой отец несколько холодно, – и отошла к грядущей жизни с любовью и мыслями обо мне».
«Возможно, ты зол на меня, на нас обоих за то, что мы хранили это в тайне, – написал он в конце письма. – Если это тебя утешит, то знай, что я хотел тебе рассказать, но твоя мать и слышать не хотела об этом. Когда в тот день у автобуса я сказал тебе, чтобы ты оставил нас, это были ее слова, не мои, хотя она и убедила меня со временем в их мудрости. Думаю, твоя мать и я были счастливы вместе, но ни на мгновение я не сомневался в том, что самая большая любовь ее жизни – ты. Она была всё готова сделать ради тебя, ее Тимоти. Возможно, ты захочешь приехать домой, но я советую тебе подождать. У меня всё достаточно хорошо, учитывая обстоятельства, и я не вижу причин к тому, чтобы ты отвлекался от своей учебы ради того, что в конечном счете лишь причинит тебе боль, но ни к чему не приведет. Я люблю тебя, сын. Надеюсь, ты это знаешь, и надеюсь, что ты сможешь простить меня – простить нас обоих – и что когда мы встретимся в следующий раз, то не ради того, чтобы оплакивать уход твоей матери, а ради того, чтобы праздновать твой триумф».
Я читал это письмо теплой ночью в начале августа, стоя в прихожей в доме женщины, которую я едва знал, о мои ноги терлись кошки, время было десять вечера. Мне было девятнадцать. У меня нет слов, чтобы передать, что я тогда испытал, и я даже пытаться не буду. Мне очень хотелось позвонить ему; мне хотелось орать на него, пока у меня горло не лопнет, пока мои слова не станут выходить из меня с кровью. Очень хотелось сесть на автобус в Огайо, прийти прямиком домой и задушить его прямо в постели – той постели, которую он почти тридцать лет делил с моей матерью, в которой, без сомнения, я и был зачат. Но я не сделал ни того, ни другого. Я понял, что
