Крошечная, куда меньше пистолетной пули капсула, уменьшаясь на лету и оставляя за собой практически невидимый, мгновенно кристаллизующийся след, прошила пространство между полубашней часовни и следующим углом дома, прилипла к слоистому лондонскому камню и пустила в него свои неизвлекаемые молекулярные корни. И в следующий миг Мэриэтт, прижатая стальной хваткой к груди Диноэла (складка шершавого плаща больно вдавилась в щеку) и наблюдавшая за происходящим оставшимся в ее распоряжении левым глазом, увидела, как стена дома с витражом и еще откуда-то взявшимся окошком с узорной решеткой ухнула назад и вверх, мир крутанулся вокруг, небо очутилось слева, а опрокинутые огни перекрестка – справа. Описав дугу того самого «маятника», Дин и Мэриэтт пролетели мимо угла и выскочили на траверс соседней, смежной стены. Тут, угадав «мертвую точку», Диноэл выпустил вторую капсулу, а первую отстрелил, и отпущенная нить, молниеносно свиваясь в спираль, улетела в темноту, на долю секунды блеснув сказочным золотым волосом в свете ближайшего костра. Мэриэтт тряхнуло, мимо пронесся еще один угол, и вот, из-за черного провала узкой улочки, на них зверем наскочил фасад здания с темными безжизненными окнами.
Еще один беззвучный выстрел, полет, внизу промелькнул фонарь, щербатая кирпичная ограда, рывок, и Мэриэтт обнаружила, что Диноэл, как на полу, стоит под прямым углом к стене, упираясь ногами в кубики бордюра, а она сама висит на нем без всякого изящества. Дальше, последней капсулой, как показалось, Дин пальнул в собственную тень на простенке этажом ниже. В результате они залихватски съехали вниз, выписав каблуками кривую по штукатурке, и с высоты табуретки спрыгнули на мостовую.
– О-о-о, – произнесла Мэриэтт, не в силах разжать пальцы и чувствуя, что воздух может лишь выходить из легких, а вот войти в них решительно не в состоянии.
– Мы на углу Холкин-стрит и Монтроз-плейс, – сказал Диноэл, оглядываясь по сторонам. – Ничего не узнаю, как же здесь все застроили… Раньше отсюда был запросто виден парк.
На этом месте к Мэриэтт, чего она никак не ожидала, вернулся дар речи:
– Моя карета осталась с той стороны…
– Э нет, карета отменяется, – покачал головой Дин. – Не будем эгоистами, злословие страшно не только нам. Обратимся за поддержкой государства… Где охрана, где цепные псы самодержавия?
Он вновь посмотрел на свои универсальные часы и что-то в них нажал.
– А, вот, есть один… Марвин, выходи, я разглядел твою сонную физиономию!
И действительно, как по волшебству, из тени не то подъезда, не то арки подворотни, которой Мэриэтт и не заметила, перед ними появился официального вида человек, в фигуре которого явно читалась военная выправка.
– Здравствуйте, сэр Диноэл, здравствуйте, ваше высочество.
– Привет, Марвин. Прости, я не в курсе, ты уже старший сержант?
– Я лейтенант, сэр.
– Замечательно, поздравляю… впрочем, я и не сомневался… Марвин, тут такое дело, нам лошадей, и срочно. Мы покидаем это место и не хотим никого беспокоить. Чтобы не волноваться, пошли с нами кого-нибудь из своих ребят, мы направляемся в Восточный Хэмингтон.
– Понимаю, сэр. Здесь на перекрестке пост, пойдемте, я вас провожу.
* * *Главный герой этого сумбурного вечера, герцог Олбэни, тоже не усидел дома. Уже к полуночи он вернулся в кабинет, сел за стол и некоторое время сидел за ним, глядя на собственные руки, потом встал и приказал седлать. Он оделся как для дальней дороги, взял с собой оружие, провиант, деньги, двух слуг, сменных лошадей и темной ночью покинул Лондон, промчавшись по набережной вниз по Твидлу и дальше, повернув на восток, среди мрака и ненастья, погнал коней по Эдинбургскому тракту. Граф Роберт, с которым отец, вопреки обыкновению, не перемолвился ни словом, посмотрел ему вслед удивленно и недоверчиво и сказал лишь одно:
– Господи, услышь мои молитвы.
А надо сказать, что незадолго до всех этих событий по тому же Эдинбургскому тракту и в том же направлении проехала с целым поездом Маргарита Эрскин-Дуглас – та самая, которую Роберт желал видеть своей мачехой и о которой в таких вольных выражениях Диноэл рассказывал Мэриэтт. Наступающая помолвка повергла ее в горестную прострацию, и, не дожидаясь более никаких известий, она отправилась подышать воздухом родного края среди знакомых с детства гор, замков и озер.
И Дин, и Роберт говорили истинную правду – графиня Маргарита, происходившая из древнейшего шотландского рода и названная в честь бабушки, которая немалую часть жизни провела буквально в шаге от того, чтобы стать шотландской королевой – но звезды судили иное, – всю жизнь беззаветно любила Олбэни Корнуолльского. Их семьи были союзниками в борьбе Ричарда за престол, и сначала маленькой девочке просто очень нравился старший товарищ по детским играм. Потом девочка стала постарше, и ей захотелось самой нравиться ему, потом она оценила его ум, начитанность и благородство характера, потом дружба переросла во вполне определенное чувство со вполне определенными отношениями, и дальше союз между самой образованной девушкой Шотландии и самым образованным молодым человеком Корнуолла казался делом решенным. Ан нет. Время шло, приятные во всех смыслах отношения, перемежаемые учеными беседами, продолжались, но дальше дело не продвигалось.
Возможно, стоит заметить, что природа в значительной степени лишила леди Маргариту способности получать удовольствие от физической стороны любви, но для нее это мало что значило – лишь бы драгоценный Олбэни был доволен, к чему она и прикладывала все усилия. А герцога, по эгоизму юных лет, не слишком занимали проблемы его подруги, так что серьезным препятствием подобные чувственные неурядицы стать не могли. Проблема крылась в чем-то другом.
Суть ее, что довольно забавно, как-то сформулировал не кто иной, как маршал Дж. Дж. Кромвель, долговязое пугало обитаемой Вселенной и друг короля Ричарда. У Олбэни Кромвель вызывал закономерное отвращение, какое у порядочных людей вызывают хладнокровные убийцы, и поэтому особенно тошно ему было слушать философские построения Кромвеля – герцог давно заметил, что существует категория негодяев, обожающих порассуждать на темы разного рода доморощенных учений, изобретенных себе на потребу. Ричард, напротив, слушал Кромвеля весьма охотно – его одинаково развлекали как философ-идеалист Олбэни Корнуолльский, так и веселый злодей Серебряный Джон. Герцог оправдывал интерес короля тем, что считал его истинным ученым, не брезгующим изучать редкостную ядовитую гадину.
Гадина, однако, была умной, с герцогом неизменно вежливой и доброжелательной, и когда однажды, во время королевского обеда с присутствием первых персон государства, в том числе, естественно, и Олбэни, его величество шутливо посетовал, что вот-де, страна никак не дождется семейного устройства правителя Корнуолла,
