Белые сначала сражались за Бога, потом за собственную гордость. Красные начали сражаться за народ, а кончилось все борьбой за власть. Русские от природы тяготеют к общине. Нам не нужен был Маркс и его вредоносная философия мести и разрушения. Толстой и Кропоткин пытались создать философию, подходящую для нашего национального характера. Коммунизм подчеркивает общность, он отдает сообществу преимущество в сравнении с индивидуумами. Он не стремится к равновесию. Чтобы выжить, мир должен пребывать в гармонии. Величайшие знамения Божии — Человек и Вселенная. Это равновесие нам следует пытаться обрести вновь. Человеческая порядочность… Если б только евреи оставили меня в покое. «Месть!» — кричат они.
Русское рыцарство обречено. Танки сокрушают русские сердца. Варварские путы впиваются в русскую плоть. Коварные чужеземцы используют нас. Герои Киева изгнали турок и монголов, но город стал безопасным для врагов. Мы могли бы столь многого достичь. Но все пропало…
Они уничтожили русский разум, русский язык, русские сердца. И все променяли на грошовую западную ерунду. Они забирают нашу мирную землю, наши древние города, нашу церковь. Они заигрывают с исламом. Сколько ошибок они могли натворить за эти годы? Они создали расу безмозглого скота, который теперь уничтожает мир — с водородной бомбой в руках, бессмысленно рычащий, не способный отличить правду от лжи. Темные силы угрожают нам изнутри. Бойтесь Карфагена!
Мы слышали уже множество голосов, предостерегавших нас: Кропоткина, Толстого, Блока, Белого. Смотрите вглубь! Смотрите на Россию! Но все смотрели на Германию. И они прокрались, проползли через Финляндию в немецком поезде. Марки. Что вынудило Гитлера угрожать великому союзу? Шептуны–евреи? Не греки, это точно. Я верил в Гитлера. А он предал всех нас. Тевтонцы всегда завидовали славянам. Они ждали тысячу лет, пока не подготовились. А потом перешли через горы. Отправились в поход на славян. В поход на Грецию. Они лишились основы. Так с ними будет всегда. Что у них есть? Бадья пива и кусок свинины. Все обрело смысл, когда турки и тевтонцы объединились. И британцы, как обычно, шли по этому пути и так прокладывали широкую дорогу в ад. Еврейские знаки жгут мою душу, клеймят мою плоть. Отпустите меня!
Маленькие зубы выгрызают мозг из моих костей. Эсме… Как ожесточило тебя отчаяние, когда вся твоя жизнь, твой идеализм сгинули в серой пене большевизма! Мать… Тевтонцы убили тебя, когда я летел на своей первой машине? Тевтонцы убили тебя — ибо клянусь, что слышал твой крик. Твой мир вспыхнул в 1941‑м. А затем он сгинул. Завоеватели сделали тебя счастливой. Неужели потому, что сражалась с Сатаной всю жизнь, всякий раз, видя, что он шагает по Крещатику, ты приветствовала его как знакомого противника? Я не хотел потерять тебя. В твоих глазах никогда не было любви. Но ты была счастлива.
Западная Европа слишком уютна, слишком тепла, слишком мила. Суровость нашего климата дает нам все — изоляцию, духовную жизнь, язык, гениальность. Мы теряемся в толпах, в тепле. Позвольте мне вернуться! Нас обездолили; нас изгнали. Теперь мы обитаем в подвалах. Нас оскорбляют и осмеивают. Мы, может быть, и выжили. Но Бог оставил нас. Он оставил Деникина. Махно и Григорьев, как Вилья и Сапата[152], могли сражаться за либералов, они допустили религиозную свободу, привели большевиков к Балтийскому морю — и стали эмигрантами. Но белые были слишком горды, националисты — слишком глупы, а Союзники никогда не понимали, что происходит в России. У русских есть их самость. Они уходят в себя, как англичане уходят в рационализм, чужой, заемный, отравляющий и разрушающий русскую душу. Вера в Бога и Его власть дарует единственную истинную свободу — свободу жить духовной жизнью.
Махно отомстил за меня. Он отправился в Александрию для переговоров с Григорьевым, осудил его погромы. Атаман рассмеялся. Он не послушал. Неужели это было настолько важно? Один из командиров Махно, я полагаю, Каретник, выхватил свой кольт и пристрелил атамана. Махно добил его. Другие анархисты убили телохранителей Григорьева. Махно выстрелил Гришенко прямо между глаз, и тот рухнул в июльскую пыль Александрии, вместе со своей нагайкой. Махно сумел тотчас завоевать поддержку людей Григорьева. Это была старомодная бандитская отвага. Его поступки и слова произвели впечатление на остатки запорожцев, многие из которых теперь оказались босыми оборванцами, потому что Григорьев так и не использовал все свои завоевания. Люди согласились последовать за батькой. Но они были обречены. Этот анархист, любитель евреев, в конце концов отделался от них. Он сбежал в Румынию, а оттуда в Париж; его мучила мысль о том, что он покинул Россию. Махно, по крайней мере, никогда не был националистом. Он, его жена и дочь любили Россию. Они говорили по–русски. Я встречался с ними в Париже. Его жене приходилось нелегко. Думаю, что его дочь вернулась назад. Он жил за счет других эмигрантов и пил дешевое французское вино, которое делает всех до неприличия сентиментальными.
Телеги ехали по пыльным летним дорогам; вокруг были маки, пшеничные поля, запах пороха и свист пуль. Я почти поправился, но решил, что неблагоразумно оставлять раненых. Кто стал бы связываться с полутрупами? Мы добрались до полусожженной деревни, и нас разместили в католической церкви, которую уже давно разграбили. Мы лежали среди мусора, который не представлял ценности даже для крестьян, среди старых следов лошадиного дерьма; сам навоз уже кое–чего стоил. Мы следили за тощими крысами, которые, в свою очередь, следили за нами, думая, кто же умрет первым и кто кого съест. Крестьяне не выпускали нас. Наши товарищи так и не вернулись. Двери были заперты, а окна — высоки. Крестьяне оказались слишком трусливыми, чтобы нас убить.
Мой кокаин украли — думаю, это сделала Эсме. Наркотик дал бы мне силу. Он помог бы мне. В свою очередь я сумел бы помочь другим. Мы молили о милосердии. Наши тихие голоса отзывались эхом в пустой церкви. Священник погиб; его повесили милиционеры. Крестьяне ненавидели нас. Они слушали наши мольбы. Наши голоса,
